Виталий КОРОТИЧ. Уходящая натура, или Двадцать лет спустя

Часть XI. Засургученный конверт

(Продолжение. Начало в № 51, 52 (2010 г.), в № 1-8)

«НОВОЯВЛЕННЫЙ ГОЛЬДШТЮККЕР»

В начале 90-х годов ХХ века в Нью-Йорке шли погромы корейских лавок. Судя по объяснениям самих погромщиков корейцев было за что бить. За недолгое время, меньше двух десятилетий, эмигранты из Южной Кореи создали в Нью-Йорке и других больших городах разветвленную и процветающую систему овощных, цветочных и фруктовых лавок, работающих круглосуточно, дающих возможность купить цветы и зелень когда угодно. (Возможно, это от них запомнились вопрос - ответ, недавно еще поражавшие приезжих из нашей страны: «Когда у вас появляется первая клубника?». - «В шесть утра...»).

Понемногу, по медной денежке, корейцы начали богатеть. И тогда наиболее жлобоватые обитатели «черных районов» и примкнувшие к ним разноцветные придурки, объявившие себя то ли социалистами, то ли анархистами, сытенькие казенным коштом, то есть привыкшие жить на социальные пособия и не перетруждаться, начали бить корейцев. Похожие события случались в дальнейшем много где, в благополучных странах особенно - помните парижские тарарамы, когда выходцы из Северной Африки жгли приличные автомобили из вроде бы классовой ненависти?

В Нью-Йорке году в 1990-м ко мне пришла за интервью корреспондентка тамошнего троцкистского ежемесячника. С порога она сообщила, что вот-вот разогнется мускулистая спина рабочего класса и все небоскребы вскоре заселят бездомными пролетариями. «А дальше?» - спросил я.

Дальше фантазия троцкистки не шла. Она была убеждена, что это самодостаточный процесс: кто был никем, становится всем. Я все это терпеливо выслушал, но в конце посоветовал, чтобы после всемирной пролетарской победы, в которую троцкисты верили свято, они все же сохранили несколько стран с отсталой, по их мнению, но развитой экономикой. Чтобы было к кому после победы ездить за помощью...

Наверное, в «Огоньке» мы были сенсибилизированы на таких темах, но образ экспроприатора с большевистским лозунгом «Грабь награбленное!» в зубах всплывал из исторической памяти в моем представлении несколько раз. Ладно, остановлюсь, пока еще я не наговорил та-а-акого, что не во всех приличных газетах и журналах печатают.

Тогда в Америке я, возможно, лютовал еще потому, что вспомнил, как в начале 1989 года активисты общества «Память» разогнали мой предвыборный митинг во дворце культуры «Правды» в Москве. Мордатые молчаливые ребята пришли загодя и заняли первые ряды на балконе и в партере. Чуть я заговорил, они повскакивали с мест, замахали плакатами, где желтели жирно перечеркнутые шестиконечные звезды и лозунги вроде «Коротич - новоявленный Гольдштюккер!».

Организаторы моего предвыборного собрания сникли в этом реве, не могу их строго судить - обычные люди без опыта сражений с погромщиками. Позже я увидел американский фильм, снятый Данном Расером для компании CBS, там были эти кадры.

Громче всех кричал похожий на тумбочку коротышка с двойной фамилией Смирнов-Осташвили (в дальнейшем он станет еще заметнее в своей своре, разогнав собрание нашей писательской организации «Апрель» в московском Доме литераторов, получит за это небольшой срок и закончит жизнь в удавке у тюремного унитаза).

Невзирая на фамилию, Осташвили числился в «Памяти» чистокровным русским человеком и выше всех подымал плакат про Гольдштюккера. «Вот и фашисты, - подумал я, - были просто жлобы, но останавливаться в развитии не пожелали».

Я попросил знакомых репортеров поспрашивать у крикунов, кто такой Гольдштюккер. Плакатоносцы ничего про это не знали, плакаты им выдали у входа. А я-то видел Гольдштюккера, даже немного поговорил с ним осенью 1968 года в Лондоне. В эту осень влетали осколки Пражской весны, разбитой советскими танками. Гольдштюккера тогда только что избрали председателем Союза писателей Чехословакии. Поздней осенью 1968 года автоматчики разогнали этих писателей и чуть позже набрали новых из классово надежной публики. Кто помнил об этом почти через четверть века? Кто готовил плакаты?

Академик, общественный деятель, один из лидеров правозащитного движения в СССР Андрей Сахаров с супругой и соратницей Еленой Боннэр

На другом митинге в московском киноконцертном зале «Октябрь» мне прислали на сцену целый плакат: жирно начертанную «звезду Давида», в центре которой торчало нечто, смахивавшее на мужской половой орган. «Вот тебе член дохлого раввина!» - гласил текст.

Я вышел к рампе и показал полученное произведение залу. Предложил, чтобы негодяй, изобразивший все это, поднялся ко мне на сцену. Никто, конечно, не отозвался. Они делают, что велят, и, слава Богу, что в этом случае погромных указаний им не давали. Не знаю, почему нас так не любили антисемиты. Вспоминаю афоризм мудрого Станислава Ежи Леца: «Водка и антисемитизм несовместимы. Человек вливает в себя водку, и сразу же из него вылезает антисемит».

Нас очень не любили жлобы. А, собственно говоря, «Огонек» и не боролся за их любовь.

Когда в нашей стране начались директивные сражения с пьянством, многое разрушилось. Виноделов заставляли выкорчевывать вековые лозы, уничтожать хранилища вин. Директивное тупое усердие перехлестывало государственные границы. На Кипре я беседовал с членами тамошнего правительства, которые мне рассказали, как анекдот, что им предложили вместо вин, на поставку которых в Советский Союз были подписаны контракты, доставлять в нашу страну виноградный сок по той же цене. Для островной экономики это была самая странная и выгодная сделка за много лет.

В «Огоньке» мы дали хорошо аргументированную статью Юрия Черниченко о бедняге-главном виноделе «Массандры», который повесился, не выдержав разрушения дела всей своей жизни. Статья наделала шуму, и от массандровцев на время отстали. Но те не могли успокоиться.

Как-то виноделы «Массандры» отловили меня в Крыму и пригласили в гости, не на традиционное распитие, а именно на осмотр погребов. Мы бродили по знаменитым подвалам, трогали столетние и постарше бутылки, рассуждали о традициях, ужасались чиновничьему тупому рвению.

Показывая коллекционные портвейны, один из научных сотрудников сказал, что недавно к ним с отдыха заезжал Михаил Горбачев с супругой, осматривал погреба, расспрашивал. «А супруга его, - добавил массандровец, - вдруг возьми и ляпни: «Мы вот этого портвейна, Миша, не пробовали. Попроси бутылочку...». - «Что же Михаил Сергеевич?» - спросил я. «А ничего, - ответил винодел. - Покраснел немного, постоял, поковырял пробку, а потом буркнул, не оборачиваясь: «Помолчала бы...».

Ах, эти супруги! «Огонек» с издательством «Прогресс» проводил встречу для обсуждения новых публикаций о демократических реформах - антиалкогольной в том числе - и письмах трудящихся по этому поводу. Участвовал по нашему приглашению и академик Сахаров. Он пришел со своей супругой Еленой Боннэр и скромно сел в углу. Я пригласил Андрея Дмитриевича в президиум. «Он будет сидеть здесь», - ответила Боннэр безапелляционно. «Когда вы хотите выступить?» - наклонился я к Сахарову. «Он пока что не будет выступать», - ответила Боннэр. В разгар заседания супруга академика протиснулась ко мне и сказала: «Сахаров готов выступить через одного человека». Я сделал все, как она велела.

ВЕРХОВНОЕ ЧИНОВНИЧЕСТВО БЫЛО ВНЕ КРИТИКИ И ДАЖЕ ВНЕ ПОДОЗРЕНИЙ

29 июня 1988 года я вышел на оцепленную Красную площадь изнутри, через Спасские ворота Кремля. Охрана вождей и делегатов XIX Всесоюзной партконференции была поставлена образцово, и на главную площадь страны можно было вступить только из ее самого главного дворца.

Оттуда я и вышел, чтобы отдышаться. Сил почти не осталось, я как бы плыл по раскаленному воздуху. Вышел на пустынную Красную площадь и медленно побрел вдоль Кремлевской стены. Делегатом меня избрали от Херсонской области Украины - прочие херсонские делегаты восприняли меня, как инопланетянина, затесавшегося в их сплоченные ряды. Возвращаться на свое место среди них я сейчас не хотел, для этого надо было пройти с трибуны сквозь весь зал заседаний, где меня готовы были съесть живьем. Попросту говоря, я уносил ноги.

Следователи по особо важным делам Николай Иванов и Тельман Гдлян с Борисом Ельциным. Гдляна и Иванова сделало известными на всю страну так называемое «хлопковое дело» — одна из составных частей «узбекского дела», связанного с экономическими и коррупционными злоупотреблениями в Узбекской ССР

Только что пришлось выступать с трибуны - коротко и трудно. Репортаж об этом выступлении прошел по многим телеканалам мира, благо речь моя была очень короткой. Я всего-то-навсего отдал Горбачеву конверт со следственными делами на четырех высокопоставленных партийных чиновников, которых требовалось допросить, потому что они увязли в уголовщине. Но следователям не разрешали допрашивать важных бонз. Упомянутые чиновники работали в ЦК, а это значило, что без разрешения ЦК их тревожить не полагалось. А ЦК не разрешал.

Откровенно говоря, я не ожидал, что статья следователей по особо важным делам Прокуратуры СССР Гдляна и Иванова, только что опубликованная в «Огоньке», вызовет такой взрыв. Александр Яковлев позже рассказал мне, что наша статья чуть вообще не сорвала эту самую конференцию к чертям собачьим. Другой секретарь ЦК, Георгий Разумовский, возглавивший специальную комиссию по расследованию моего поступка, говорил, что сам удивляется, как это меня не разорвали в клочки еще до первого заседания.

А все ведь было проще простого: «Огонек» опубликовал статью, утверждавшую, что среди делегатов высшего партийного форума есть взяточники. Тогда еще о подобном не заикались вслух, а тем более не писали. Верховное чиновничество было вне критики и даже вне подозрений. Их охраняла ими же вскормленная система цензуры, тайная полиция, они давно уже заставили работать на себя всю страну и время от времени заставляли население на себя, любимых, молиться, то есть аплодировать стоя.

Мы, пишущая братия, только еще процарапывали щелочки в слепом окошке, чтобы глянуть наружу. Да и статья, которую «Комсомольская правда» побоялась давать, была подсунута мне Львом Гущиным, новым первым заместителем, переведенным в «Огонек» из той же «Комсомольской правды», с надеждой на мое снятие и его возвышение (интриги уже начинались, но еще на мелком, стартовом уровне). Хоть времени для того, чтобы проверить каждую буковку статьи двух следователей, не было вдоволь, я все-таки подписал статью в набор и к печати, потому что риск риском, но очень уж соблазнительно было выдать такой материал к всесоюзной партконференции.

Выдали! В то время партийное начальство, как купеческая дочь на выданье, из последних сил отстаивало свою девственную чистоту и непогрешимость, а пресловутая шестая статья советской Конституции гарантировала этому самому партначальству вечное обладание всеми нами в любых, даже самых извращенных формах.

И вдруг статья в «Огоньке»! Оплеуха прозвучала оглушительно-громко (в зале орали: «Да кто им позволил, этим писакам!»). Сплотившись плечом к плечу, высокие партийные чины призывали не столько спросить с меня по всей строгости, сколько расправиться со мной и с журналом. Позже, когда все немного утихло и можно было позволить себе шутить, хотя бы вполголоса, я в одном из интервью заметил, что дело, пожалуй, не только в утверждении, что в зале-де сидят четыре партийных жулика. Они испугались, потому что не знали, которых именно четверых имел в виду «Огонек».

«ТОВАРИЩ РАШИДОВ ПРИКАЗАЛ МНЕ ПРИНЕСТИ ЕМУ ПОЛМИЛЛИОНА НАЛИЧНЫМИ, - СКУЛИЛ УПРАВЛЯЮЩИЙ ДЕЛАМИ ЦК КОМПАРТИИ УЗБЕКИСТАНА»

Очень прошу вас - из своего времени, своего опыта, своих обстоятельств - представьте себе ту ситуацию. В стране ведь еще сажали за анекдоты.

На какое-то время я попал в зависимость от порядочности и отваги следователей Гдляна и Иванова, авторов статьи. Они пообещали в нарушение всех инструкций и законов привезти и отдать мне в руки четыре папки со следственными документами обо всех четырех недоступных им взяточниках из ЦК.

Последняя, XIX конференция КПСС, на трибуне Виталий Коротич с засургученным конвертом, переданным следователями Гдляном и Ивановым. За спиной у Коротича — Егор Лигачев, Владимир Щербицкий и Михаил Горбачев, 1988 год

Это было мне жизненно необходимо, потому что уже третий день подряд заседала комиссия во главе с секретарем ЦК Разумовским и большинство ее членов настаивало на моем публичном изгнании из зала партконференции, а также из партии, редакторского кабинета и вообще откуда только возможно. Ценой огромных усилий удалось притормозить принятие самых лютых решений, пока я не предъявлю доказательства своей правоты.

Гдлян с Ивановым торжественно поклялись, что документы будут (мы договорились, что в засургученном конверте, со всеми положенными нашлепками про секретность и все такое). Они, кроме прочего, понимали, что если меня разорвут, то плохо придется многим и не в последнюю очередь им самим.

Дело разрослось, стало огромным, втянуло в свою орбиту сотни людей. Речь шла не только о разворованных миллионах, но и о чем-то еще более важном - о неприкасаемости высшего чиновничьего слоя страны. Номенклатурщики выстроили для себя государство, утвердили в нем собственное верховенство, сохранив при этом многие приметы эпохи своего становления, особенно на окраинах - там все было открытее, без столичных цирлихов-манирлихов.

В Узбекистане, с которого начался наш скандал, правила та же пролетарская по названию партия, реформированная на средневековый шариатский лад, с частными подземными тюрьмами и гаремами (Гдлян показал мне видеозапись допроса управляющего делами ЦК Компартии Узбекистана, тот скулил: «Товарищ Рашидов приказал мне принести ему полмиллиона рублей наличными в чемоданчике, но ничего не говорить об этом его жене»). Но особенность централизованной советской жизни заключалась также в том, что без высокого московского покровительства, без содействия из центра ташкентский взяточный разгул был бы немыслим.

Одну за другой я просматривал видеопленки допросов - это было ужасно. И зять покойного Брежнева генерал Чурбанов, и местные узбекские чины - все были, что называется, одним миром мазаны. Тот же управляющий делами ЦК свидетельствовал на видеозапись, что для высокого московского гостя всегда готовили коробочки с ювелирными украшениями и халат, в карманах которого лежало не менее 30 тысяч рублей крупными купюрами («А я думал, это у них обычай такой, - показывал Чурбанов на допросе. - Меня предупредили, что на Востоке обычаи надо соблюдать, не то хозяева очень обидятся»). Румяные владыки юго-востока страны с улыбочками повествовали перед следственными видеокамерами, как покупали столичных гостей, кто был почем.

Следователи не подвели. Бородатый Иванов с тормозным визгом подрулил на «волге» прямо к кремлевской Кутафьей башне, у входа в которую я переминался с ноги на ногу. Не выходя из автомобиля, ткнул мне засургученный пакет, который, вместе с надписью на нем, придумали мы с Гдляном. На лицевой стороне было напечатано, что пакет разрешается вскрыть лишь лично Михаилу Сергеевичу и никому больше. Конечно же, это было служебное нарушение, потому что формально Горбачев руководил не страной, а ее Коммунистической партией, но все в государстве знали, что не бывает никакой власти, кроме партийной.

Вскоре после начала дневного заседания председательствующий Владимир Щербицкий объявил, что следующим буду выступать я, и ко мне подошел вежливый молодой человек, предложивший пересесть поближе к трибуне - в первый ряд сектора, где разместилась ленинградская делегация.

Там я расположился рядом с озверевшим от ненависти ко мне ветераном партии, который, будто звонница на ветру, позвякивал при каждом движении толстым слоем орденов и медалей, густо устеливших его торжественный суконный черный костюм. Он ругался свистящим шепотом, чтобы не мешать окружающим слушать ораторов. В наказаниях орденоносец знал толк, потому что квалифицированно пророчил, что таких, как я, вот-вот выведут отовсюду, всего лишат и, скорее всего, насовсем очистят от них многострадальную советскую землю, по которой он долго полз в свое время со смертоносным для врага оружием в правой руке.

Я молчал, прижимая к груди прокурорский пакет с сургучом на углах, стараясь не слушать, и думал, что ладони у меня от волнения непременно взмокнут и надпись на конверте может размазаться. Вот так, под непрерывный ветеранский шепот и медальный звон, я дождался своего часа и пошел к трибуне. Есть фото, где я красуюсь на трибуне с распахнутым ртом, а мне в затылок глядят с разными выражениями лиц испуганный Горбачев, злой Лигачев и удивленный Щербицкий.

ГОРБАЧЕВ ПРЕЗРИТЕЛЬНО ХМЫКНУЛ: «НЕ РАСКАЧИВАЙ ЛОДКУ!»

В силу своих атавистических качеств я кожей, глазами, пальцами, всем существом ощущаю человеческое расположение или ненависть всякий раз, когда поворачиваюсь лицом к слушающему меня залу. В этот раз там определенно царила ненависть - такая густая и холодная, что я понимал: долго говорить с этой трибуны они мне не дадут. Минуты три будут набирать воздух в легкие, а затем захлопают, заорут и не позволят больше слова сказать, сгонят с трибуны. Я знал, что есть у меня минуты три, не больше. А больше мне и не надо было.

Я успел сказать, что в стране должен быть единый закон для всех. Такой закон, которому все, включая высших партийных чиновников, должны подчиняться, и попросил не препятствовать законному следствию. Затем повернулся к Горбачеву и протянул ему прокурорский пакет. Во мне вдруг триумфально вскинулось мальчишеское озорство: я сделал то, что хотел, сделал! «Это большой секрет, Михаил Сергеевич!» - сказал я, протягивая пакет. «Давай, давай!» - скороговоркой ответил генсек и выдернул пакет из моих пальцев.

Интересно, сколько человек, наблюдавших происходящее по телевидению или из зала, хотели меня в тот момент шарахнуть чем-нибудь тяжелым по голове? Полагаю, немало. Ходили чудовищные слухи, что я передал Горбачеву едва ли не полный список его Политбюро. Ничего подобного: в пакете были дела достаточно высоких чиновников из аппарата ЦК, на уровне заведующих отделами и секторами. Именно эти люди, а не выставочная, портретная часть партии, управляли страной. Возглавлял список тогдашний секретарь парткома ЦК (у них, оказывается, внутри высшей партийной конторы была еще одна, как матрешка в матрешке).

В общем, я выступил и ушел. В херсонскую делегацию не возвращался, в соседнее с воинственным ветераном кресло сесть побрезговал. Медленно, в ледяной тишине окаменевшего зала, я прошагал по длинному проходу между креслами Дворца съездов и, свернув налево, вышел в первую же боковую дверь.

Зачем я все это устроил? Ведь не было ни малейшей уверенности, что делу будет дан ход и что подозреваемых передадут следствию. (Через некоторое время я спросил об этом деле у Горбачева, и он сердито хмыкнул: «Не раскачивай лодку!»). Но для меня в тот момент важным было понять собственное состояние, то, как, согласно законам физики, накопившаяся критическая масса воспоминаний о несправедливостях и свинствах достигла своего предела и рванула.

Каждый из нас имеет собственные пределы терпения и восстаний. Человек не может терпеть унижения бесконечно, и личное восстание должно рано или поздно произойти. Взрыв детонирует от самой малости - иногда я читаю, что какой-нибудь начальник получил от прохожего оплеуху прямо на улице, доведенный до крайности солдат расстрелял своих обидчиков, а гаишник открыл огонь по беспардонному нарушителю дорожных правил.

Они взрываются. Мы взрываемся. Я взрываюсь. В хорошо организованном государстве должны отрабатываться способы недопущения катастроф, когда критическая масса достигает предела. Для меня статья двух следователей стала тем самым маленьким камешком, что обрушил лавину.

...И вот я шел по брусчатке Красной площади вдоль Кремлевской стены к Мавзолею. Интересно, что ни мои родители, ни жена, ни сыновья в Мавзолее никогда не были и не собирались туда ходить. Жаль Непогребенного, но глазеть на его труп - зачем? Хотя визит в Мавзолей был чем-то вроде признания социального статуса. Туда водили иностранных высоких гостей, а также космонавтов перед полетом.

В сурово регламентированной советской жизни ничего не происходило просто так. Вот позавтракал я сегодня в кремлевском буфете, затем пообщался в Кремле с первыми лицами государства и шагаю теперь внутри оцепления по Красной площади. Сегодня мне все это разрешено. Я только что выступил на высшем партийном форуме страны и хоть ненадолго, но должен оценить, сколь приятно быть причисленным к высшему разряду граждан. Чиновничий мир уверенно регулировал бытие окружающего мира: от уровня разоблачений до очередности доступа в Мавзолей.

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter