Как нужно жить, чтоб быть счастливым?

Юлия ПЯТЕЦКАЯ. «Бульвар Гордона» 25 Апреля, 2008 00:00

Когда-то великий режиссер современности, руководитель питерского Театра Европы Лев Додин целых три года работал над чеховскими «Тремя сестрами». Питерская театральная общественность, затаив дыхание, ждала премьеру, но спектакль так и не вышел. «В чем дело, Лев Абрамович?» — не выдержала театральная общественность. «Да понимаете, — ответил Додин, — мы так и не нашли, о чем спросить у Чехова...».

«Целый день говорят, говорят... Того гляди, снег пойдет, а тут еще эти разговоры...» — брюзжит одна из чеховских сестер Маша Прозорова. За последнюю сотню лет климат на планете так сильно изменился, а вместе с ним покрой платья и разговоры, что сегодня не совсем понятно, о чем спрашивать Чехова. О чем спрашивать Шекспира, ясеня, тополя и Льва Николаевича Толстого.

Да все о том же, наверное... Где моя любимая? Где моя единственная? Где моя неповторимая, любимая и единственная жизнь? Почему она так быстро заканчивается и так скучно тянется? Почему климат и мода меняются, а люди нет? Как нужно жить, чтоб быть счастливым?

По большому счету, все чеховские пьесы о том, как жизнь проходит мимо человека. О том, как пролетает она со свистом, пока человек пьет чай на веранде, играет на фортепиано и любуется вишневыми деревьями в своем саду. В свое время Антон Павлович всерьез полагал, что ежедневный полезный труд способен в корне изменить человеческую особь и что многие проблемы успешно решатся, едва из жизни уйдет праздность. Что вместе с праздностью навсегда уйдет скука обыденности и мир станет удивительно прекрасным, добрым и справедливым. «Хорошо быть рабочим, который встает чуть свет и бьет на улице камни... Или пастухом, или машинистом на железной дороге...» — мечтательно рассуждает Ирина.

Да никому не хорошо, на самом деле. Ни рабочему, ни пастуху, ни дровосеку... Ни Андрею Сергеевичу Прозорову, ни сестрам его — Ольге, Марии, Ирине, ни жене его — истеричной мещанке Наталье, ни туповатому гимназическому преподавателю Кулыгину, ни милому умному барону Тузенбаху, ни злобному и желчному штабс-капитану Соленому, ни грустному доктору Ивану Романычу Чебутыкину... Плохо быть рабочим и каждый день трудиться на кирпичном заводе. Плохо просыпаться в два часа дня, пить кофий в постели и до вечера в этой же постели искать смысл жизни. Всем по-прежнему плохо, все по-прежнему гоняются за счастьем, а ежедневный созидательный труд так и не решил ни одной глобальной проблемы.

Ну и для чего тогда, спрашивается, эти разговоры? И к чему тогда, спрашивается, опять «Три сестры»? И зачем вновь пытать Чехова вопросами и мучить себя ответами, если Чехов во всем ошибся? И почему, если он во всем ошибся, его старомодные пьесы до сих пор собирают аншлаги? Почему на четырехчасовом спектакле в пошлом уставшем городе, где русскую классику почти не читают, где ее не помнят, где с некоторых пор ее практически не изучают в школах, а единственной популярной чеховской цитатой остается пафосное «В человеке все должно быть прекрасно...», нет свободных мест и никто не уходит в антрактах? Почему все торжественно поднимаются в финале и кое-кто даже плачет, а финальные овации превращаются в красивый и трогательный акт любви и взаимопонимания?

Потому что мы до сих пор сидим за чаем на веранде, бьем камни на улице и разговариваем, разговариваем, разговариваем... Потому что до сих пор нам нужно с кем-нибудь поговорить не только о погоде. Потому что удивительная и прекрасная во всех отношениях жизнь так до сих пор и не наступила.

Выдающийся российский режиссер, театральный педагог, философ, теоретик и практик, художественный руководитель известной московской Мастерской Петр Наумович Фоменко ни о чем не спрашивал Чехова. И не давал никаких ответов. В своей постановке наряду с другими персонажами он вывел на сцену Автора. «Пауза!» — периодически восклицает великий русский классик — и герои берут паузу. Иногда они заглядывают в его листочки с текстом. Такое впечатление, что герои все время ждут, будто их Автор подскажет им что-нибудь важное и толковое. Такое впечатление, будто Автор что-то знает...

В мастерской Фоменко нет звезд. Ни тонкая Галина Тюнина, ни красавицы-сестры Ксения и Полина Кутеповы, ни замечательный Юрий Степанов, ни блистательный Кирилл Пирогов не являются звездами в традиционном понимании слова. Гастроли «фоменок» — не тот случай, когда зрителя заманивают оберткой. Это даже не случай, когда его заманивают конфетой. В киевской гастрольной практике это редкий случай любви и взаимопонимания.

Я видела эту пьесу много раз и знаю ее почти наизусть. Я в курсе, что Ирина так и не выйдет замуж за барона Тузенбаха, потому что его застрелит на дуэли штабс-капитан Соленый. Я помню, что скучный циник доктор Чебутыкин скажет: «Барон — хороший человек, но одним бароном больше, одним меньше — не все ли равно?». Много раз я умирала на этих спектаклях от тоски, испытывала чувство неловкости и деликатно сбегала, не дождавшись заключительного монолога Ольги Прозоровой. Много раз я думала о том, что Чехов давно умер для сцены. В этот раз я подумала о том, что умру раньше него.

Все зависит от умения рассказать. В искусстве от этого умения почти всегда зависит результат. Фоменко излагает заезженную и умученную многочисленными трактовками пьесу так, что жалко пропустить слово, проглядеть жест и прозевать какое-нибудь малозначительное «угу-угу». Знаменитое чеховское фантомное ружье не просто где-то там висит, чтобы бабахнуть в кульминационный момент, а стреляет по всей сцене беспрерывно на протяжении четырех часов, и тебе просто не хватает глаз, чтобы видеть, кто кого сейчас убивает насмерть. Смотреть фоменковские постановки — все равно что глазеть на мир из окна, размышляя, как эта вся жизнь за окном устроена и на чем держится.

«У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том... У Лукоморья дуб зеленый, зачем я это говорю...» — беспокойно теребит пушкинский стих Маша, бесцельно слоняясь по дому. Бесцельно и беспокойно слоняется по дому Ирина, нервничает Ольга и брат их Андрей. Очень беспокойно ведет себя его жена Наталья: «Почему здесь на скамье валяется вилка, я спрашиваю?! Молчать!». На грани нервного срыва и Соленый, и батарейный командир Вершинин, и его супруга, которая все время травится разными ядами, и все время удачно... Безмятежны лишь 80-летняя няня Анфиса и старый глуховатый сторож Ферапонт. Ну и Тузенбах, конечно... «Я не пил сегодня кофе, — сдержанно говорит он Ирине, уходя на дуэль. — Скажешь, чтобы мне сварили». «Хватит! Хватит! — внезапно кричит Чехов со сцены. — Следующая пьеса, которую я напишу, будет смешной. Она будет очень смешной! Ну хотя бы по замыслу...».

Следующей и последней пьесой, которую написал Антон Павлович, стала комедия «Вишневый сад». «Человечество идет к высшей правде, — пророчествует строитель светлого будущего вечный студент Петя Трофимов, — к высшему счастью, которое только возможно на земле. И я в первых рядах!». — «Дойдешь?» — ехидно спрашивает его капиталистический хищник купец Лопахин. «Дойду и укажу путь другим!». Действительно, смешная пьеса. Прежде всего по замыслу...