Виталий КОРОТИЧ. Уходящая натура, или Двадцать лет спустя

(Продолжение. Начало в № 51 , 52 (2010 г.))

«ОГОНЕК» ДОЛБАЛИ СЕРЬЕЗНО, ПОНИМАЯ, ЧТО И ОН ВСЕРЬЕЗ

Если для меня переезд в «Огонек» был событием заурядным, то для моих сыновей, оканчивавших школу, это был ужасный слом судьбы. Тем более для старшего, оканчивавшего с горем пополам. Я волновался, высчитывая, как и что делать, когда вдруг позвонил Роберт Рождественский и велел нам с сыном немедленно идти к нему домой. Придя, мы обнаружили, что там уже собрался целый синклит с факультета журналистики МГУ, и долго выясняли все вместе, куда определить юношу на учение. Доценты с профессорами искренне взялись помочь и (теперь, когда прошли годы, можно признаться) помогли моему отпрыску поступить в университет.

В Роберте была надежность, не декларируемая, но четко выраженная - большая редкость среди людей всех поколений. Так случилось, что многие наши сверстники не просто жили в литературе, писали книги, а постоянно устраивали свои дела. У Рождественского вроде бы и собственных дел не было - он устраивал чужие. Зато и ему помогали все, кто мог, - утвердился круг надежной, но бескорыстной взаимной помощи. Это очень редкое качество. Эрнест Хемингуэй писал когда-то о знакомом поэте, выделяя лучшее из его качеств: «Он был хорошим другом - всегда кому-нибудь помогал». Помню, как Иосиф Кобзон, еще один человек, замечательно умеющий дружить, давал бесплатные концерты для московских телефонистов, чтобы те поставили Роберту второй телефон, с номером, засекреченным от всех, кроме друзей.

В его собственном, приватном мире, вроде бы ничего не делили. Вокруг бушевала жизнь, в которой добывались дачи и квартиры, продуктовые пайки и «волги» без очереди. Братья-писатели принюхивались ко времени, стараясь «попасть в струю». Один 100 раз подряд рассказывал, как его терзали злодеи-большевики и как на него топали ногами главные государственные начальники. Другие фантазировали про вредоносных инородцев и по секрету сообщали, у кого какая национальность записана в паспорте.

Следующие составляли литкружок, привлекающий внимание Запада и способный помочь в отъезде туда. Все знали об этих играх, и начальство знало - оно становилось год от года все менее решительным и агрессивным, подличало втихаря там, где раньше осуществляло репрессии.

Начальство определило для себя круг людей, с которыми вроде бы можно и покувыркаться в политическом цирке, поскольку такое кувыркание никому не вредит, а государству позволяет выглядеть в меру либеральным. Зато с «Огоньком» не шутили, его долбали серьезно, понимая, что и он - всерьез. В конце ХХ века общество расслоилось, многие в нем жили на разных пролетах политической лестницы, стараясь не падать с ее ступенек.

Мы с Робертом почти не злословили по поводу наших коллег и знакомцев - каждый сам отвечает за собственные поступки. Мы дружили и приятельствовали со многими, формируя отношения поверх суетной повседневности. Вокруг Роберта, к счастью, не было очень опасного поветрия, распространенного в Союзе писателей, где многие изо дня в день переживали синдром рыбы-лоцмана, то есть неутомимо искали, куда бы прислониться повыгоднее, пристать, сколотить свою группу, приписаться к ней, а затем за спинами более значительных и влиятельных устраивать собственные дела. Такая деловитость порождала странные сортировки: на сторонников йоги, принципиальных вегетарианцев, идолопоклонников, «нетерпимых к мусульманству русских людей» и так далее. Но вся эта трепня у Роберта вызывала аллергию и отметалась даже как простая тема для разговора, потому что провоцировала непременный скандал.

Позже Сергей Довлатов уже в Нью-Йорке сформулирует целую теорию, согласно которой все люди - сумасшедшие. Надо строить свои отношения в сообществе не на конфликтах, а так, чтобы не вторгаться в сферы, где человек начнет кусаться от раздражения или обиды.

Стиль кухонной многозначительности Рождественскому претил, и никакие «Союзы меча и орала» в его окрестностях не возникали. Очень интересно проследить, как из стихов Рождественского постепенно уходила, пока не ушла насовсем, тема советской власти. Это было его личным делом, непростым, мучительным душевным процессом, так же, как выстраданное перед этим многолетнее доверие к своему вроде бы надежному государству. Он трудно разочаровывался, но был искренен всегда. По стихам это легко проследить.

С легендарным фотокором «Огонька» Дмитрием Бальтерманцем в Пекине

Перевоспитывать всех подряд - занятие неблагодарное и травматичное. Роберт не умел и не хотел суетиться, не лез без надобности в чужие души. Он писал стихи, в которых излагал свои представления об окружающем мире. У вас другие представления? Ну и ладно... Иногда даже казался ленивым - и за это я тоже ценил его. Но по друзьям, как одному из надежнейших спасений от суеты, он тосковал постоянно.

У Рождественского есть стихи: «Олжас, Мумин, Виталий...», где Роберт мечтает, что как бы хорошо нам собраться всем вместе - казаху, таджику, украинцу, русскому - и порадоваться, что мы так хорошо дружим. Он был мечтателен, но зачастую как бы стеснялся этого, редко фантазируя вслух. Зато умел и любил радовать.

Однажды у меня в Будапеште в гостиничном номере зазвонил телефон: «Только что заседал Комитет по присуждению Государственных премий СССР. Я протестовал как мог, но тебе все равно дали. Тебе легче от этого? И мне легче. Привезешь бутылку венгерской абрикосовой водки-палинки. Той самой...».

С венгерской палинкой у нас однажды получилось забавно. В Болгарии на Конгрессе сторонников мира было скучно, и мы для спасения от душевной тоски накупили этого самого венгерского зелья, выпив его вместе с космонавтом Георгием Гречко, тоже защитником мира, немыслимое количество - по-моему, целый ящик.

Наутро космонавт проспал рейс, Роберт забыл в Софийском аэропорту свой чемодан, а я кое-как добрался до дома и пришел в себя только через два дня, когда у меня зазвонил телефон. «Погляди свой паспорт!» - сказал Роберт. Я открыл: «Рождественский Роберт Иванович» и так далее. «А твой у меня, - уточнил Роберт, по обыкновению слегка заикаясь. - Я пошел на почту получать перевод, а мне не дают...».

Оказывается, мы спьяну поменялись паспортами, но каждый тем не менее доехал домой, предъявляя чужой документ бдительным, но милосердным пограничникам. Это я к тому, что разное у нас в жизни бывало, но ни за что не стыдно. Мы покуролесили за бесчисленными столами, переводили стихи друг друга, устраивали веселые балы для друзей и для себя самих.

После одного такого застолья в Москве - как раз был мой день рождения - Рождественский возвратился домой и потерял сознание. Диагностировали опухоль мозга без труда, а вот вылечить так и не сумели. Он менялся понемногу, становился серьезнее, чувствовал холодное дыхание за спиной, а стихи писал лучше и лучше. Готовясь в последнее путешествие, Роберт был так же естествен и прост, как при любом другом своем временном уходе из дома.

КОНТУРЫ РОДИНЫ И СТРАНЫ МОГУТ НЕ СОВПАДАТЬ

Он был очень хорошим компаньоном в поездках, много и легко странствовал, что вполне вписывалось в его характер. Мы объехали с ним всю нашу бывшую страну и полмира в придачу, вместе мечтали написать книгу и придумывали еженедельник получше. Мне очень плохо без Роберта Рождественского, и я дорожу стихами, которые он мне посвятил в одном из последних своих сборников, - щемящими и честными, как все у него:

Хочу, чтоб в прижизненной теореме
Доказано было судьбой и строкою:
Я жил в это время. Жил в это время.
В это. А не в какое другое.
Всходили знамена его и знаменья,
Пылали проклятья его и скрижали...
Наверно, мы все-таки что-то сумели.
Наверно, мы все-таки что-то сказали...
Проходит по ельнику зыбь ветровая...
А память, людей оставляя в покое,
Рубцуясь и вроде бы заживая,
Болит к непогоде, болит к непогоде.

Теперь, повспоминав о человеке, во многом по вине которого я оказался в «Огоньке», не могу обойтись без теоретического экскурса, обещанного вам чуть раньше.

«Огонек» выходил в Российской империи, революционной России, Советском Союзе, Российской Федерации. Это взаимосвязанные, но разные страны и разные государства. Для осознания своего положения в мире у каждого из нас есть весьма важная триада - Родина, Страна, Государство, - над смыслом которой мы задумываемся не всегда, да и названные понятия многие путают - иногда намеренно.

Родина - понятие вечное - целый комплекс устоявшихся исторических, культурных и других основоположных качеств. Страна же - продукт геополитического деления мира, время от времени она может менять очертания, случается, к примеру, что после войны страна прирастет какими-то новыми землями или останется без оных, отчего контуры Родины и Страны могут не совпадать.

Конституция государства обязывает нас защищать именно Страну, для управления которой создается Государство - переменчивая политическая структура. У нас на Родине были государства, где заправляли варяги и татаро-монголы, поляки и российские самодержцы, немцы-оккупанты, большевики и мало ли еще кто.

Для управления государством нанимают чиновников, которые ничего другого не делают, а только следят, чтобы в стране был порядок, границы охранялись, улицы убирались, а люди были защищены, накормлены, образованы и вылечены. Поскольку забота о нас - единственное чиновничье занятие, мы платим за него чиновникам деньги, которые отчисляем от заработков в налоги. Эти средства срастаются в бюджет, расходы которого полагается контролировать, так как чиновники - работники наемные и по этой причине часть из них воровата. Во всем мире чиновники и население, которое их содержит, издавна пытаются прибрать друг друга к рукам.

У недемократических государств считается, что превыше всего Цель, для которой постоянно следует подчинять людей и подминать их под себя. Люди в таких государствах считаются как бы возобновляемым материалом вроде леса, и с ними обращаются соответственно. В демократическом обществе люди хотят подчинить государство себе, не позволяют ему беспредельничать, не распускают госчиновников до неприличия, всячески мешают им докарабкаться до того счастливого безответственного состояния, которого чинуши во многих случаях достигли у нас. Для этого используются законы. Законы бывают неприятны, не всем понятны, но очень хорошо, когда они есть. Жить в беззаконной стране неуютно, многие у нас в этом убеждались на собственном опыте.

ОДНИМ ИЗ ПЕРВЫХ МОИХ РАСПОРЯЖЕНИЙ ОТДЕЛУ КАДРОВ БЫЛО ВООБЩЕ НЕ ЗАПОЛНЯТЬ ГРАФУ «НАЦИОНАЛЬНОСТЬ»

Сразу же скажу, что, кроме узаконенной жизни, есть еще жизнь «по понятиям», определяющей фразой которой является «так положено». Берясь за любое дело, зачастую приходится определить для себя щель между законами и «понятиями», в которую иногда приходится нырять, как в окоп. Ничего не поделаешь.

Когда я стал очередным главным редактором «Огонька» (за долгую историю журнала их сменилось не так уж много - человек 10), редакторов назначали и увольняли, возвышали и расстреливали, но запомнились почти все), в стране было тревожно, иногда казалось, что она понемногу расползается, как лист мокрой газеты. Все государственно-национально-территориальные термины и характеристики громоздились друг на дружку, порой их сталкивали умышленно, так что одним из первых моих распоряжений отделу кадров было вообще «не заполнять в анкетах графу «национальность» как не имеющую отношения к деловым качествам».

Почему-то этот приказ произвел на коллег сильное впечатление. Возможно, по контрасту с моим предшественником в редакторском кресле, который был последователен и тверд в антисемитизме, считая его русским патриотическим убеждением.

Но понемногу все привыкли, что я, сформировавшийся в семье, где мать была старинного русского дворянского рода, а отец - из украинских крестьян, никаких национализмов терпеть не мог. Только Егор Лигачев, второй секретарь ЦК, человек, бдительный во многих отношениях, однажды заметил мне: «Что-то среди ваших авторов мало киргизских, эстонских и молдавских фамилий, а некоторых других многовато». - «Каких?» - поинтересовался я, но Егор Кузьмич не ответил мне до сих пор...

Впервые войдя в кабинет главного редактора «Огонька», я охватил взглядом основные приметы интерьера - знамя с пришпиленными государственными наградами, стоящее в углу, правительственный телефон-«вертушку» на тумбочке, огромный деревянный портрет Основоположника над головой. Под стеклом на письменном столе лежал список, смысл которого я уразумел не сразу. В списке перечислялись все члены Политбюро и секретари ЦК КПСС, возле каждого из которых была проставлена дата рождения, а рядом загадочные значки «Ц» и «Ч/Б».

Пока я раздумывал над таинственным реестром, в кабинет вошел легендарный редакционный фотохудожник Дмитрий Бальтерманц, снимавший всех советских вождей и, несмотря на это, ни разу не арестованный. Позже я понял, что власть была не права, проявив такое милосердие к фотографу, но об этом чуть дальше.

Пока что Бальтерманц постучал указательным пальцем по списку у меня на столе и произнес загадочную фразу: «У меня нет хорошего цветного снимка Ахмедовича, а его надо давать через номер». Выяснилось, что «Огонек» печатал фотографии партийного начальства на вкладках ко всем дням рождения вождей и строго соблюдал ранжир - кому цветное фото («Ц»), а кому черно-белое («Ч/Б»).

Вскоре будет день рождения у предводителя казахских коммунистов Кунаева (Ахмедовича), и надо где-то добыть его цветной портрет. Михаил Суслов, например, бывший главный идеолог страны, сам отбирал свои снимки, и без его визы они в печать не подписывались. Надо было решать и нам, но тут я удивил Бальтерманца. Взял в тумбочке телефонную книгу «вертушки» («Секретно. Хранить в сейфе» было написано на титульной странице) и нашел там телефон заведующего общим отделом ЦК. «Скажите, - обратился я, - решение о публикации портретов членов Политбюро к их дням рождения кем и когда было принято? Вы не могли бы прислать копию решения, а то у нас оно где-то затерялось...». - «Такого решения не было, - ответил мне задушевный голос. - Как и протестов на ваши публикации портретов». - «Не ищите цветного Ахмедовича, - сказал я Бальтерманцу. - Традиция прерывается». Я вынул из-под стекла «именинный реестр» и отправил его в урну, что произвело впечатление даже на видавшего виды заведующего фотоотделом.

Так с первого дня моей службы в журнале начали сортироваться события - на законные и те, что «по понятиям». Так же точно они сортировались многими людьми лично. Через несколько дней тот же Дмитрий Бальтерманц пришел ко мне в кабинет с большой папкой своих снимков. Фантастически интересный человек, он был живой историей советской власти, так как фотографировал ее лидеров во всяческих обстоятельствах и множество лет подряд.

Дмитрий снимал на ноябрьском параде 1941 года, когда из-за поземки и плохого утреннего освещения не удалось записать речь Сталина, и вождь повторил ее еще раз перед камерами во дворе Кремля. Бальтерманц снимал Сталина на чопорных советских приемах и Хрущева на разнузданных лесных пьянках, Брежнева - на пляже и маршала Жукова - на верховой тренировке в манеже. Мне до сих пор непонятно, как человеку, столько видевшему и знавшему, разрешили выжить в Стране Советов, где наказ о бдительности звучал громче других. Дмитрий Бальтерманц оказался почти что фотографическим диссидентом, потому что, вплотную допущенный к телам потерявших бдительность вождей, по нескольку раз щелкал своим аппаратом в неурочное время.

Он доставал из папки, раскладывая передо мной снимки подмигивающего Сталина, пьяного Хрущева, обнимающего нетрезвого Фиделя Кастро и Брежнева, ковыряющего в носу. Приватная жизнь публики, известной советским людям только по гигантским портретам, украшавшим Красную площадь в дни государственных торжеств, была зафиксирована со всем возможным немилосердием. Мы договорились с Бальтерманцем, что понемногу начнем стряхивать с высокого начальства номенклатурный глянец, и пожали друг другу руки.