Павло ЗАГРЕБЕЛЬНЫЙ: «Когда Максим Рыльский был уже очень болен, он просил знакомых девочек ложиться рядом и согревать его своими телами»

Часть II

«СОЧИНИТЕЛЬСТВО — ЭТО ИЗВРАЩЕНИЕ: НИ ОДИН НОРМАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК НЕ БУДЕТ МУЧИТЕЛЬНО СОСТАВЛЯТЬ ИЗ 32 БУКВ АЛФАВИТА РАЗНЫЕ КОМБИНАЦИИ»

— Значит, вовремя похвалили?

— Вовремя. Я не принадлежу к людям, мечтавшим стать писателем с детства. Стихов никогда не писал и не пишу — не знаю, как это делается. Мне кажется, поэты — люди глубоко ненормальные. Салтыков-Щедрин говорил, что выдавать рифмованные строки — все равно что ходить не по полу, а по веревочке. Хотя я очень люблю поэзию, если она настоящая. Она дает чувство языка, учит умелому обращению с ним.

От рассказов я перешел к романам, а вообще сочинительство — это извращение. Ни один нормальный человек не будет мучительно составлять из 32 букв алфавита разные комбинации.

— Как правило, писатели работают в определенном жанре. Так проще?

— Преимущественно. Но есть «многостаночники» — Симонов, Евтушенко, Окуджава, Коротич, который писал и прозу, и поэзию, был врачом, общественным деятелем, редактором журнала «Огонек», читал лекции в США. Зачастую достижения тех, кто разбрасывается и не может сосредоточиться, не столь высоки, как у людей, занимающихся одним делом, но это отнюдь не закономерность. Гете был не только великим поэтом, но и великим прозаиком, драматургом, ученым, государственным деятелем. К сожалению, советских писателей тоже впрягли в политику. Я, например, много лет числился депутатом и партийным деятелем.

— Не мешало одно другому?

— Времени жаль — я уже говорил, — но были и свои плюсы. Человеку при регалиях доступны многие вещи, которые не снились простым смертным, — поездки, знакомства. Я объездил всю Украину, все бывшие советские республики, побывал в Экваториальной Африке, посетил Кубу, Китай, Америку, исколесил почти всю Европу, обошел центр древней цивилизации. Когда писал «Роксолану», проехал всю Турцию, жил в Стамбуле, видел султанские дворы и гаремы, где туристам показывают спектакли. В общем, с головой окунулся в XVI век. Писателю это необходимо. Эх, заседания бы еще времени не отбирали... Но нужно мириться: если одно дают — другое отнимают.

В порядочных странах раньше был обычай: писателей посылали в дипломатические миссии послами, советниками. Пабло Неруда был послом Чили во Франции, Хулио Кортасар работал переводчиком в ЮНЕСКО. Дошла и до нас эта традиция. Юрий Щербак — посол в Америке, Фома Лукивский — в Чехии, в Словакию отправился Дмитро Павлычко. Это прогрессивное начинание.

Если наша литература умирает, то, может, хоть отдельные писатели благодаря отхожему промыслу выживут. Обидно только, когда коллеги начинают именовать себя бывшими писателями. Нельзя быть экс-писателем, как и экс-участником войны. Это война бывшая, а я был и остаюсь ее участником.

— Сейчас, знаю, вы работаете над новым романом...

— Пишу книгу, не совсем для меня обычную. События происходят в XII веке, и речь идет об иконописце. Человек, пишущий святые иконы, может ведь быть грешником. Этим тема меня и заинтересовала. Кроме того, Киев был первым центром иконописи, хотя вещественных доказательств тому не сохранилось. Просто у нас официальных князей-иконоборцев не было — в летописи, во всяком случае, не отмечено.

Испокон веков в украинских хатах стояли иконы. Их первыми выносили из огня, спасали в смутные времена от врагов, передавали как святыню от отцов к детям. Однако остается загадкой, как образа попали в наши жилища. У католиков ничего подобного вообще нет: в их соборах витражи и скульптуры, да и в православных Болгарии, Румынии, Сербии икона также в дом не вошла. Как, когда и почему она оказалась у нас в красном углу? Я спрашивал у церковных иереев — они над этим не задумывались. Да и ученые лишь разводят руками: дескать, нет достоверных фактов.

Писатель как личность безответственная может смело выдвигать гипотезы, поэтому я с удовольствием работаю над книгой о судьбе иконы. Когда-то Леся Украинка написала «Contra spem spero» («Без надiї сподiваюсь»). Не знаю, будет ли напечатан мой труд... Когда начинаешь писать новую книгу, всегда терзают сомнения. Наверное, это правильно. Полностью уверенным в себе и своих действиях может быть лишь идиот — нормальный человек всегда должен сомневаться. Когда-то Илья Сельвинский кричал: «Люди, возьмите хоть строчку!». Но что дозволено в поэзии, нельзя в прозе, поэтому душу раздирают сомнения: нужен ли мой роман, будут ли его читать? И все равно занимаешься этим безнадежным делом.

Когда я работал над «Роксоланой» (не помню, какой это был из годов нашей пятилетки — решающий, определяющий или завершающий: тогда все годы как-то назывались), стоял сплошной пропагандистский вой. Вещали только о современности и трудовых подвигах советского человека, а я писал роман про одалиску в гареме у султана. Кому это было нужно?..

Павел Архипович с супругой Эллой Михайловной. На картине вверху — они же, только 30 лет назад Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА

— Но ведь именно этим романом зачитывались...

— Потом — да, но войдите в положение писателя, живущего в то время и руководящего Союзом литераторов Украины. К тому же еще и члена ЦК, и депутата Верховного Совета... Часто меня спрашивают: «Как у вас зарождаются романы?». А я и сам не знаю. «Роксолана» — событие в моей жизни. Писать было очень трудно. Мне, человеку, воспитанному на христианских традициях, приходилось изучать ислам, Коран, я должен был пропитаться тем духом.

Так и «Иконника» пишу, хотя это далеко не тот материал, что в «Роксолане». Там было историческое лицо, модель, а ныне я героя выдумываю. Хочу сделать свой роман нужным, а это безмерно трудно и ответственно. Многие мои собратья по перу пишут сейчас в стол, но надеются: не на официальные круги — на творческий потенциал народа. Чем только людей ни давили — войнами, преследованиями, террором, головотяпской политикой, экономическими трудностями, но народ наш не перестал ни детей рожать, ни сочинять песни, ни смеяться, ни петь, ни любить... Жизнь остановить нельзя, раз уж она запущена в этой Вселенной.

«КОГДА МНЕ ИСПОЛНИЛОСЬ 40, Я ЗА ОДИН ДЕНЬ ВЫБРОСИЛ ИЗ ГОЛОВЫ ВСЕ НОМЕРА ТЕЛЕФОНОВ, КРОМЕ СВОЕГО РАБОЧЕГО И ДОМАШНЕГО»

— Как долго вы изучали Коран?

— Года два. Не войдя в мир ислама, нельзя было браться за перо.

— Легко ли вы, православный христианин, выбирались обратно?

— Это уже профессиональные приемы: заканчивая роман, ты, как змея, сбрасываешь с себя кожу и начинаешь готовиться к новому абсолютно свободным от того, что было. Когда мне исполнилось 40, я, например, за один день выбросил из головы все номера телефонов, кроме своих рабочего и домашнего.

— А записные книжки?

— У меня никогда их не было, только разрозненные листочки. Всю жизнь записывал мысли, приходящие мне в голову во время многочисленных собраний и заседаний, на огрызках бумаги. Когда их набиралось килограмма два-три, садился и монтировал книгу, как панельный дом.

— Выкладывали, а потом выклеивали?

— Всякое бывало. Писательство в первую очередь ремесло, но у каждого ремесленника свои приемы. Скажем, я был в гостях у Ирвина Стоуна, написавшего романы о Микеланджело, Ван Гоге и многих других гениях. Его вилла в Калифорнии, где температура круглый год — плюс 20-25 градусов, представляет собой куб из тонированного стекла — темный снаружи и прозрачный изнутри.

Там он обитал с женой и секретаршей, помогавшей ему в то время писать книгу о Чарлзе Дарвине. Стоун надиктовывал ей списки справочной литературы, а помощница выписывала нужные данные на карточках. Так вот, когда на широких металлических стеллажах их накопилось метра два в высоту, мэтр приступил к таинству творчества: стал сортировать по главам, частям и разделам. Тогда еще не было компьютеров...

— А вы работаете на компьютере?

— Нет, хотя очень захотелось его иметь году в 72-м, когда довелось побывать в редакции «Нью-Йорк таймс». Меня потрясло отсутствие библиотеки, и мне доказали, что она необязательна, если на каждом столе стоит «умная машина». Но я так и не сел за клавиатуру «Apple» или «IBM».

— Наивно предполагать, что у одного из самых высокооплачиваемых писателей не хватило денег на его приобретение...

— Просто почти три года я был слепым и стал видеть только после операции, когда мне поменяли хрусталики. Высокооплачиваемым же никогда не был (зарплата в Союзе писателей была довольно скромной), и хотя получал хорошие гонорары — это далеко не одно и то же. Впрочем, по советским меркам жаловаться мне не пристало.

— На Западе, говорят, писатели вообще не могут прокормиться литературным трудом...

— Если они, конечно, не авторы бестселлеров или экранизаций. Там вообще ситуация парадоксальная. Роман Апдайка приносит три тысячи долларов, а рассказ, напечатанный в журнале «Нью-Йорк» (что-то вроде нашего «Огонька», но чуть потолще), — 10 тысяч и столько же — 10-минутное телеинтервью.

— По долгу службы вам вообще часто приходилось общаться со многими зарубежными писателями?

— Да, безусловно. Однажды летом на огромной машине в Киев приехал Морис Дрюон. Он направлялся из Москвы в Сочи на отдых — крепкий, рыжеволосый мужчина среднего роста с шикарной молодой секретаршей Жаклин. Мы пообедали в ресторане, поговорили о его романе «Сильные мира сего» — солидной вещи, напечатанной в журнале «Иностранная литература» (тогда еще не было его «королевской» серии).

Храню и фотографию, на которой мы с Жаном Полем Сартром чокаемся фужерами с шампанским. Во время своего визита он очень интересовался тогдашними молодыми украинскими писателями — Драчом, Олийныком, Коротичем...

«В КОРОТИЧА Я ПРОСТО ВЛЮБИЛСЯ, НО НЕ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ГАЗЕТЫ «БУЛЬВАР», А ВОЗВЫШЕННО»

— Коротич — один из тех, к кому прирос довольно неблагозвучный ярлык «прораба перестройки»...

— В мою бытность заместителем редактора журнала «Вiтчизна» там были опубликованы первые стихи Виталия. Не помню, кто его привел в редакцию, но меня просто потрясла его внешность. Он был не просто обаятельный, а красивый — большая редкость для мужчины, которому обычно достаточно быть чуть лучше обезьяны. Я еще подумал: «Ну, на хрена тебе та поэзия, ты же красавчик, можешь всего в жизни достичь. Литературой ведь занимаются, как правило, квазимоды».

Начали разговор — умный парень, дал тексты — прекрасные стихи. Я просто влюбился в него, но не с точки зрения газеты «Бульвар», а возвышенно, причем потом не разочаровался. Позже Коротич стал писать прозу, публицистику, критические статьи — и во всем оказался талантлив. Бывают такие счастливчики!

— Коротич пользовался особой благосклонностью Щербицкого?

— Да, он был доверенным лицом Владимира Васильевича на выборах в Верховный Совет. Выступать Коротич мог великолепно. Когда первый раз он вышел на трибуну в Союзе писателей, пишущая братия была ошарашена его непрерывно льющейся эмоциональной речью. Под влиянием этого обаяния Виталия избрали секретарем СП.

Он очень хотел возглавить украинскую писательскую организацию. Видимо, в ЦК КПУ ему это пообещали. Когда я подал заявление об уходе с поста «керiвника спiлки», ЦК наметил посадить на вакантное место своего фаворита — Бориса Олийныка, но на писательском съезде оказалось, что Олийныку не особенно аплодируют, начались трения. Ожидали, что меня затюкают, но мой доклад встретили овацией. В перерыве между съездовскими заседаниями Щербицкий позвал меня в кабинет Председателя Верховного Совета — советовался, кого стоит порекомендовать.

— Ходили слухи, что Щербицкий едва ли не заставил вас написать заявление об уходе да еще устроил разборку в присутствии Гончара и Мушкетика...

— Ничего подобного. Напротив, состоялся нормальный разговор, и я подсказал кандидатуру Мушкетика как единственную нейтральную фигуру, которая не будет никого раздражать. Он и оказался амортизатором: всех мог удовлетворить, всем пообещать. Главное, что «не красная тряпка для быка», как Олийнык. А о Коротиче тогда и речи не было. Я же не знал о его договоренности с Владимиром Васильевичем, а Щербицкий ничего тогда по этому поводу не сказал.

Когда Мушкетика уже избрали, Коротич позвонил мне далеко за полночь и сказал, что Лигачев уже дважды предлагал ему идти главным редактором «Огонька». Я понимал, что он уже перерос здешние рамки и в Украине ему тесно. Сказал: «Виталий, чувствуешь, что потянешь, так вырывайся из этого болота! Желаю тебе всяческих успехов». Вот он и уехал. Он всегда был настоящим, просто жил в согласии с обстоятельствами.

— Являл чудеса конформизма?

— Все мы конформисты в той или иной степени. Даже горные ландшафты меняются под влиянием ливней и ветров.

— Павел Архипович, если бы в 45-м, совершив побег из концлагеря и попав в зону, контролируемую войсками союзников, вы уехали за океан, кто знает, быть может, Украина имела бы своего Набокова...

— О, Набокова я читаю сейчас с удовольствием. Внук привез мне из Москвы переводы его англоязычных романов. «Ада» — совершенно шикарнейшая штука. Здесь, как и в «Лолите», описывается любовь к малолетке, но главный герой — ее ровесник, да еще и брат. 93-летний старик вспоминает о своей любви. Это квинтэссенция всего творчества Набокова. Я дал книгу Мише Резниковичу — может, он спектакль по «Аде» поставит? Хотя Набоков — писатель для избранных.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter