Политолог Владимир МАЛИНКОВИЧ: «Под расстрел я не попал. Особисты сказали: «Трибунал — и на Чукотку!»

Владимир Малинкович — в прошлом советский диссидент, эмигрант, ведущий популярных программ на «Радио Свобода», а ныне известный политолог. Спросил: «Читаете по-немецки?». Упаковал несколько тысяч томов, с которыми трудно расстаться, но все не увезешь, и он отдал часть своей библиотеки в хорошие руки. Из «движимого имущества» по опустевшей квартире расхаживают Дуся и Крыся. Дуся — когда-то коричневая, «плюшевая», а теперь немного посеревшая собака, Крыся — черная кошка в белых носочках, тоже поблекшая, как показалось, от печальных предчувствий. Обе под стать недвижимости — роскошной, в самом центре города четырехкомнатной квартире, потерявшей обаяние жилого тепла. Поступки известных людей не всегда символичны. Знаменитости, как и прочие смертные, зачастую действуют под диктовку обстоятельств. Но в том, что Владимир Дмитриевич Малинкович навсегда покинул Украину и переехал на постоянное место жительства в Мюнхен, велика доля общественно значимых причин. Человек с обостренным чувством справедливости, в 1968 году он единственный в Украине открыто протестовал против ввода советских танков в Чехословакию. Теперь, как и тогда, его частное решение может иметь значение для многих.

«Парень снял автомат и приставил мне к затылку...»

— Ваше решение уехать совпало с 40-летием Пражской весны и ее подавлением советскими танками. В этом совпадении есть что-то символичное, ведь именно протест против вероломной акции советских танков закрепил за вами статус диссидента... Как вы решились протестовать «в те года глухие»?

— Обо мне всем все было известно еще со времен наших студенческих «посиделок» в Ленинградском университете. Я учился на юридическом факультете, время было хрущевское, оттепельное, и мы устраивали комсомольские диспуты, например, на тему трудов запрещенного Фрейда или: «Пойдем ли мы завтра голосовать?». Вопросительный знак был огромных размеров.

— Да за такое...

— Вот именно, одного парня отдали под суд, других тоже примерно наказали, а меня выгнали из университета. Я сжег свой комсомольский билет и вернулся домой, в Киев.

— Папа и мама, наверное, расстроились? Ремнем отстегали?

— Ни в коем случае. Они меня понимали и поддерживали. Особенно отец. Он был военным историком, преподавал — за исключением тех лет, когда воевал! — и всегда плохо говорил о Сталине, особенно об арестах 37-го года, когда его брата репрессировали... А я считаю самым страшным преступлением Сталина даже не события 37-го года (это номенклатура била друг друга), а коллективизацию и искусственный голод 33-го.

— Из Андрея Платонова: «Как народ смотрит на коллективизацию? Ничего, косо». Но он видел своими глазами голодомор в России.

— Я занимался этой темой и написал книжку. По всем подсчетам историков от голода 32-33-го годов погибло около семи миллионов человек, из них в Украине почти половина. Голод косил людей на Кубани, в южном Поволжье, в других хлебных районах — житницах страны.

Свернув НЭП, Сталин в ходе своей контрреволюции увеличил хлебопоставки в два с половиной раза. И где хлебопоставки были выше, там больше людей погибало. Украинские историки, даже те, которые кричат о геноциде украинского народа, называют правильные цифры погибших украинцев — три миллиона, но Ющенко, исходя из порочных позиций этнонационализма и борьбы со всем русским, фальсифицирует события и завышает это число в несколько раз. Как можно так врать? Это же явная спекуляция на костях и бесстыдство.

— И чем вы, молодой диссидент, занялись, вернувшись в Киев?

— Бывший одноклассник посоветовал мне поступить в мединститут. Так и сделал, дня за три-четыре по школьным учебникам освежив в памяти физику и химию.

И вот оканчиваю я мединститут и получаю повестку: явиться в военкомат. Пришел, у меня изъяли паспорт и закрыли в ящике письменного стола. Сказали, что направляют в Туркестанский военный округ. Я твердо сказал: «Никуда не поеду, у меня семья, ребенок». Первый раз я женился в 23 года.

Меня не выпускали из здания Штаба КВО даже на обед, кормили в генеральской столовой. Затем, чтобы сломить мое упорство, отправили на гауптвахту, поселили в кабинете врача, где из всего медицинского инструментария была только клистирная трубка. Приводили пьяных военнослужащих, я должен был определять степень их опьянения. Применял единственно возможную в тех условиях методику — предлагал подышать в стакан.

— Каракумы вас дождались?

— Нет, выручил случай. Неожиданно появился на гауптвахте маршал авиации Судец: он приехал в Киев на какие-то маневры, и вдруг у него разболелся зуб. Прибежал ко мне полковник: «Помоги!». А у меня ничего нет, кроме аспирина. Я и посоветовал положить на зуб таблетку. Помогло! Довольный маршал спрашивает: «А что ты тут делаешь?». Я рассказал свою историю. Тогда отдел кадров отправил меня служить в военный городок в Броварах.

— Ну и служили бы спокойно в Броварах, все-таки не туркменские пески. Что вас так волновал социализм «с человеческим лицом»?

— Видите ли, я — типичное дитя ХХ съезда КПСС, который принес «оттепель». Уже в юности критически воспринимал все, что читал и смотрел. Был убежденным интернационалистом и не мог признать нормальным, что мы вторгаемся на территорию другого государства. А будучи левым социалистом, не мог не приветствовать Пражскую весну. Социальная демократия, которую они хотели построить, и по сей день является для меня идеалом. Позже я познакомился с большинством лидеров Пражской весны — Гольдштюккером, который издавал «Литерацки новини», Шиком, Млинаржем.

А в 68-м в больших городах Союза не было, по-моему, дома, где бы не следили за событиями в Чехословакии. Все хотели очеловечивания лица социализма. Я в срочном порядке учил чешский язык, чтобы читать газету «Руде право» — у нас ее продавали в киосках.

...Уже 19 августа всех офицеров срочно собрали в казармах. Последовало двухдневное напряженное ожидание. Когда советские десантники захватили аэропорт в Праге, я всю ночь не спал: слушал радио и решал, что же предпринять. Рано утром, часов в пять-шесть, труба зовет: все на сбор. Я подошел к замполиту, отдал честь и отчеканил: «Считаю, что это не интернациональный долг, а преступление против независимого государства». Ему стало дурно, и он сказал: «Володя, меня ж посадят!». Понимаете: не меня, а его! Смотрю, у него на лбу проступили огромные капли пота.

Замполит доложил командиру, ко мне приставили солдата. От чрезмерного усердия парень снял автомат и приставил мне к затылку. Не очень приятное, скажу вам, ощущение.

— Думали, выпустит очередь прямо в голову?

— Что-то такое было, хотя и понимал: без трибунала меня не расстреляют.

Приезжали «особняки» из Киевского военного округа, потом возили меня в КГБ. Вытащили толстенную папку компромата — я даже удивился: откуда столько? Завели дело, объявили статью... Но поскольку военного сопротивления чехи не оказали, под расстрел я не попал. Особисты сказали мне: «Трибунал — и на Чукотку!». Я ответил: «Отправляйте».

«Полковник сказал: «Я сделаю так, что он никогда не устроится работать врачом»

— Как же вам удалось избежать не только расстрела, но и отсидки?

— Жена преподавала на международном факультете в университете, у нее было полно студентов и аспирантов-иностранцев. Предполагаю, что власти боялись придать моему делу огласку.

Кроме того, хотя я по натуре типичный отщепенец, к тому времени уже был знаком с несколькими известными диссидентами. Они тоже не оставили бы этого дела без внимания. Один из них, Павел Литвинов, был в той семерке, которая 25-го вышла на Красную площадь с плакатами против советской оккупации Праги. Но я свое заявление сделал на четыре дня раньше, чем они: утром 21 августа, в момент вторжения.

— Группа с Красной площади получила внушительные сроки, а ваше дело окончилось относительно благополучно. Видимо, тогдашний первый секретарь ЦК КПУ Шелест, который, кстати, открыл дорогу танкам в Карпатах, не очень-то хотел, чтобы в Москве «склоняли» республику как очаг диссидентства?

— Думаю, дело не в Шелесте: армия ему не подчинялась. Как бы там ни было, мое дело мало-помалу спустили на тормозах. В 69-м состоялся офицерский суд чести, где меня всячески порицали и приняли решение изгнать из армии. Полковник, начальник особого отдела округа, сказал: «Это ему не наказание, а я сделаю так, что он никогда не устроится работать врачом».

Будучи студентом, я довольно успешно занимался научной работой по генетике, в середине 70-х «лысенковщина» сдала позиции. Я даже встречался дома у товарища и беседовал с выдающимся генетиком Тимофеевым-Ресовским. Поэтому хотел продолжить начатое в мединституте, но ничего не получалось. С трудом взяли в районную поликлинику участковым врачом.

— Полковник оказался бессилен?

— А куда меня было девать? Бюрократическая машина работала, меня обязаны были трудоустроить, причем по профессии. Как человек с высшим образованием я не имел права даже кочегарить.

И вот как-то меня позвали к больному пневмонией. Пациент, который оказался старым партизаном, поправился и пошел к заведующему поликлиникой выразить мне благодарность. Как раз в этот момент в кабинете находились сотрудники КГБ. Время от времени там интересовались моей персоной, так что хвалебный отзыв старого партизана оказался мне очень на руку.

Когда в институте эндокринологии появилось место врача-радиолога, мне не помешали его занять. Там я защитил кандидатскую диссертацию, начал писать докторскую. Тогда в КГБ мне сказали: «Пожалуйста, пишите, только никакого диссидентства». Я сказал, что своих взглядов ради карьеры не меняю.

«Человек, стучавший на Параджанова, до сих пор живет и здравствует. Довольно известный литератор»

— Но, если не ошибаюсь, вы все-таки доктор медицины?

— Это я по-немецки доктор медицины, а по-советски — кандидат медицинских наук. Но что касается науки, то отказ от докторской даже очень пошел на пользу науке, потому что я стал писать статьи из собственного интереса, а не для того, чтобы набрать некую сумму печатных работ.

Оставалось время и для правозащитной деятельности. Однажды, это было в 78-м году, я, Иосиф Зисельс и Мыкола Горбаль пошли к Оксане Мешко. Она тогда руководила Украинской Хельсинкской правозащитной группой. Фактически я попал в почти разгромленную организацию: Петр Григоренко, Мыкола Руденко и другие члены группы уже сидели в лагерях и тюрьмах. Мешко отказала в приеме Горбалю, сказала: «Пока не будем его объявлять, он только что из лагеря, его снова заберут». А летом 79-го ее отправили в ссылку, и до осени, когда в группу вступили Стус, Чорновил и еще несколько лагерников, я остался «на хозяйстве» вообще один.

— Владимир, ваши взгляды на национальный вопрос, насколько я понимаю, весьма отличаются от взглядов тех, кто составлял костяк Украинской Хельсинкской группы. Не жалеете, что принимали участие в движении, которое стремилось к созданию именно этнонационального, а не многонационального и мультикультурного государства?

— Не жалею, потому что я участвовал в правозащитной организации. Я четко выступал с позиций Хельсинкской декларации прав человека. Когда-то Вольтер сказал: «Я с вами не согласен, не разделяю ваших взглядов, но готов умереть за ваше право их высказывать».

Когда в 93-м году расстреляли Белый дом в Москве, я написал статью против этого антидемократического решения Ельцина. А позже встретил человека, который сидел тогда в Белом доме под обстрелом. Он оказался ультраправым радикалом. «Мы, — говорит, — вам очень благодарны за эту статью». — «Полагаю, вы поступили бы точно так же», — отвечаю. А он: «Нет, я предпочел бы, чтобы вас расстреляли». Бывает и так.

— Таков основополагающий принцип демократии: ты их газеткой, а они тебя кочергой. А чем вы занимались в Хельсинкской группе?

— В основном самиздатом. А в это время КГБ постоянно устраивал провокации. У меня только-только родилась дочь, а в доме постоянно производили обыски, переворачивали все вверх дном. 6 марта 79-го провели обыск в связи с арестом Бердника.

За мной, куда бы ни пошел, неотступно следовала машина. Я понимал, какова моя участь. Избивали меня на улице довольно часто. Однажды вызвали в КГБ и сказали: «В Москве Хельсинкскую группу закрыли, и вы здесь закройте. Мы от вас ничего не требуем, только напишите заявление о прекращении деятельности». Естественно, я отказался.

Уже спустя несколько дней подхожу к своему дому, на меня нападают, избивают и арестовывают. Предъявили обвинение — «за хулиганство», то бишь за то, что я в одиночку «избил» двух здоровенных амбалов. Но они просчитались, потому что мотивом «хулиганского нападения» было назначено «нетрезвое состояние». Я действительно в тот вечер был у приятелей на дне рождения, но пил очень мало (я вообще мало пью), поэтому аргумент не сработал. Машина для определения уровня опьянения трижды выбила: «Трезв».

На той же вечеринке был человек, который и привез меня к тому месту, где я «избивал» двух амбалов. Кстати, он же и на Параджанова настучал.

— И кто этот стукач?

— Не хочу называть его имени, он по сей день живет и здравствует. Скажу только, что это довольно известный литератор.

«Повезли меня в ресторан, усадили за стол: «Поешь грибочков, они отравленные»

— Вы были знакомы с Параджановым? Ходило множество баек о его чудаковатом гении.

— Если хотите, расскажу еще одну историю, которой был свидетелем в Мюнхене. На экраны тогда вышел «Цвет граната» и совершенно покорил немецкую публику. Назначили встречу зрителей с мэтром.

А Параджанов, большой любитель всевозможных розыгрышей, купил на фломаркете (это по-немецки блошиный рынок, барахолка) за гроши цветастый халат. Надел его и в таком виде вышел на сцену, объявив, что это эротический халат бухарского эмира. Зал разразился гомерическим хохотом.

— На фоне застойного киевского пейзажа была еще одна необыкновенная фигура. Известно, как Виктор Некрасов, пользуясь своей неприкосновенностью лауреата Сталинской премии, дразнил и всячески оскорблял кагэбэшников-топтунов, которые следили за ним...

— С Некрасовым я был хорошо знаком. Встречались в доме на Пушкинской, рядом с Театром русской драмы, где, можно сказать, с незапамятных времен живут актерские семьи. Там у Марселя Павловича Городисского бывали вечера, на которых собиралась киевская элита: адвокаты, литераторы, актеры...

— Очень рада, что представился случай публично вспомнить о Марселе Павловиче, с которым мне тоже посчастливилось быть знакомой. Известнейший в Киеве адвокат, он одновременно преподавал в университете ораторское искусство, заведовал литературной частью в Театре русской драмы имени Леси Украинки. А помните, как великолепно читал стихи на своих хлебосольных вечеринках в доме на Пушкинской?

«Я — типичное дитя ХХ съезда КПСС, который принес «оттепель». Уже в юности критически воспринимал все, что читал и смотрел»

— Вот-вот. Бывали там режиссеры Нелли, Соколов, молодой тогда актер Олег Борисов. Приезжал из Москвы Дмитрий Журавлев, читал запретные в то время стихи Мандельштама и Цветаевой. Из Ленинграда наведывались Кирилл Лавров, навещавший своего отца, актера Русской драмы Юрия Сергеевича Лаврова, и известный адвокат Яков Семенович Киселев, который в свое время защищал в суде Льва Гумилева. А Виктор Некрасов в молодости подвизался на актерском поприще и тоже часто бывал в этом доме.

Я стал вхож к Марселю Павловичу, когда моя первая жена окончила тот самый ленинградский юрфак, откуда меня выгнали, и проходила в Киеве адвокатскую практику у Городисского. Тогда читающая публика с восторгом открыла для себя «Мастера и Маргариту» и «Театральный роман», они были впервые опубликованы в 1965 году. А летом 1967-го в журнале «Новый мир» вышел очерк Некрасова о киевском доме Булгакова.

— И благодаря его очерку Андреевский спуск стал местом романтического паломничества киевлян. В этом тоже был элемент сопротивления косным и тупым — впрочем, как всегда! — украинским властям.

— Они ни за что не хотели признавать Булгакова. Я стал собирать подписи известных людей под требованием увековечить его память, ходил по кабинетам — тщетно.

А мы с Некрасовым встречались еще и каждый год 29 сентября в Бабьем Яру, где тоже вопреки властям отмечали печальную годовщину массового расстрела гитлеровцами евреев Киева. Во время такой встречи в 67-м году, сразу после очерка в «Новом мире», у нас с Некрасовым возник план.

Ожидались гастроли МХАТа с постановкой «Дней Турбиных». Виктор Платонович был знаком со многими мхатовцами, и мы решили организовать для них экскурсию к дому Булгакова. А я к этому моменту должен был соорудить на нем самодельную мемориальную доску. Дескать, актеры дружно сфотографируются на ее фоне, снимки попадут в газеты, и властям ничего не останется, как заменить мою самодельную дощечку официальной.

Настал день гастролей. Вместе с товарищем мы выцарапали на доске: «Здесь жил выдающийся писатель Михаил Афанасьевич Булгаков», и я прицепил доску к стене булгаковского дома. Жду-жду, когда появятся актеры, — никто не идет. Зато снизу поднимается какой-то милиционер, похоже, участковый, проходит мимо и... вдруг возвращается. Заметил доску! Непорядок! Зашел в дом, переговорил с дочерью Василисы (помните булгаковский персонаж?), тогда она еще жила в своей квартире на первом этаже. Смотрю, выходит милиционер на улицу, срывает доску и уносит с собой. Так из нашего авантюрного плана ничего не получилось. А Некрасов и сам не пришел, и артистов не привел.

Спустя много лет мы встретились с Виктором Платоновичем в парижском кафе на Монпарнасе. Я напомнил ему о том случае.

— И что он ответил?

— «Забыл», — говорит. Водился за ним такой грех. Мы оба долго смеялись, вспоминая этот казус.

— А как вы оказались на Западе?

— На меня завели уголовное дело, а потом вызвали в КГБ и сказали: «Если не покинете страну до 1 января, дело пойдет в суд». Это было 21 декабря, а через девять дней я выехал с семьей в Вену.

Кстати, за день до отъезда меня посадили в машину и вывезли в лес. «Выходи! Здесь тебя убьем». Часа два-три возили, выводили и говорили: «Здесь убьем». Потом повезли в ресторан, усадили за стол: «Поешь грибочков — они отравленные». Развлекались...

«Я способствовал защите русского языка, и мне принадлежит идея придания ему официального статуса»

— В Мюнхене вы издавали журнал «Форум» и целых 12 лет проработали на «Радио Свобода», где наговорили что-то нехорошее о Солженицыне. Когда он пожаловался на вас в Госдеп, оргвыводы были серьезные?

— Я сдержанно отношусь к Солженицыну, считаю его необъективным историком, антидемократом. На «Радио Свобода» я давал материалы, где иначе, нежели он, толковал национальный вопрос. Приезжала комиссия, разбиралась, но оргвыводов не сделали. В то время «Свобода» еще была действительно свободной. Американцы не вмешивались в нашу внутреннюю редакционную политику до тех пор, пока не развалился Советский Союз. Как только он распался, они стали реагировать на жалобы республик.

— Например?

— Такой скандал разразился, когда в Риге ликвидировали Молодежный театр под руководством известнейшего режиссера Адольфа Шапиро. Его закрыли лишь за то, что он ставил спектакли на русском языке. Наш журналист взял у режиссера интервью. После этого латвийский МИД обратился к американцам, и парня уволили.

— Для многих шоком стало то, что театр, который был островком свободомыслия в советской Латвии и уж никак не «рупором оккупационного режима», закрыли руками тогдашнего министра культуры Раймонда Паулса. В своей книге «Как закрывался занавес» режиссер написал о «царящей в Латвии средневековой племенной ненависти». У нас тоже пытались ликвидировать Театр русской драмы, так что все узнаваемо. В том же 92-м году, когда на «Свободе» случился скандал, вы бросили свою весьма престижную работу и вернулись в Киев. Это связанные события? Или замучила ностальгия?

— Меня побудила вернуться вовсе не ностальгия. Мюнхен — хороший город, рядом Италия, которую я очень люблю, каких-то четыре часа — и вы в Венеции. Но я идеалист, хотел сделать что-то полезное для родины.

— Удалось?

— Не так много, как хотелось бы, но кое-что могу назвать. Например, способствовал защите русского языка. Пытался что-нибудь сделать для развития российско-украинских отношений. Не получилось по вине и украинских, и российских политиков. Мне принадлежит идея официального статуса русского языка, хотя, как вы знаете, успехи здесь относительные. Существующие промышленные кланы недооценивают значение надстройки и переоценивают базис, говорят: будет развиваться экономика, остальное приложится. Это ошибка, которая будет дорого стоить.

Есть мой вклад в проекте Конституции 2002 года в той части, где говорилось о переходе к парламентско-президентской республике.

Я поддержал на президентских выборах Леонида Кучму, без его руководства в тот период экономически страна развалилась бы. Не все знают: некоторые видные экономисты считали, что нужно махнуть рукой на металлургию и полностью переориентировать экономику на легкую промышленность. А Леонид Данилович взял курс на поддержку тяжелой индустрии и дешевые энергоресурсы. Тогда это решение вывело Украину из крутого пике.

«Напрасно я сюда привез жену. На Западе она, конечно, была бы жива»

— Вы хорошо отзываетесь о Кучме, а как же история с Гонгадзе?

— Вскоре после того, как это случилось, я пошел на Банковую. Было часов пять вечера, но в Администрации — ни одной живой души. Не только в кабинетах пусто, даже гардеробщицы ушли. Такого никогда не бывало. Всех словно ветром сдуло. Мертвая тишина.

Захожу к Леониду Даниловичу, смотрю — он в свитерке, без пиджака, в подавленном состоянии. Я сказал ему, что не верю в его причастность к убийству, но что ему надо отказаться от своей директорской, мягко говоря, лексики.

— Имеете в виду слова с пленок Мельниченко «голым вывезти к чеченцам»? По-вашему, Кучма не отдавал приказ расправиться с Гией?

— Да, Кучма — матерщинник, как все советские директора, которые ругаются и произносят угрозы десятки раз в день, — но он не убийца, я уверен. А вы не заметили, что этот отрывок из записей Мельниченко как бы не имеет начала, он отрезан?

— Что вы имеете в виду?

— Там как раз могла идти речь о том, какую роль играют разные группы в Америке (я не имею в виду госструктуры), которые по-своему видят стратегию влияния на бывшие советские республики. Например, русофобия господина Бжезинского широко известна. Очень близкий к нему человек — Роман Купчинский, директор украинской службы «Радио Свобода». Поэтому я имею представление об этих раскладах.

Считалось, что Кучма ведет недостаточно антироссийскую политику. Для его дискредитации и замены был необходим Кучмагейт. С Гонгадзе вели переговоры о создании антикучмовского сайта: в апреле 2000-го он ездил в США, где встречался с людьми, которые дали ему деньги.

— Но я хорошо помню, как накануне убийства Гия рассказывал в парламенте всем, депутатам и журналистам, что за ним ведет наблюдение какая-то машина, как он вошел в контакт с сидевшими в ней людьми и они оказались милиционерами. Гонгадзе верил: чем большему количеству людей расскажет об этом, тем больше шансов на спасение.

— Думаю, если милиция и хотела припугнуть Гию, то убийство все-таки вышло по неосторожности. Затем состоялся Кучмагейт, а Гия, которого я, кстати, очень хорошо знал по совместной работе в отнюдь не антироссийской партии «Слон», стал жертвой большой интриги. Если бы власти хотели довести расследование его убийства до конца, они бы давно это сделали.

— Владимир, приняв решение о выезде из Украины, о чем-то сожалеете?

— О том, что привез сюда жену. Вскоре после приезда в Киев Галина заболела наследственным недугом, которым часто страдают женщины: он поражает кровь и суставы. Для лечения назначают инъекции препаратов с золотом, но украинские врачи не знали того, что знают западные: препараты с золотом разрушают костный мозг, кроветворение...

Это был пик экономического кризиса. Жена лежала в лучшем гематологическом отделении Киева, но там не было даже простыней и подушек, не говоря уж о современной аппаратуре. Так что я напрасно привез ее сюда. На Западе она, конечно, была бы жива. Это моя самая большая боль.

Галина погибла в 97-м году, а уехать отсюда я решил год назад. По нескольким причинам. В том числе из-за возраста. Мне 68 лет. Семья, дети от второго брака, Игорь и Машенька, живут в Мюнхене. Давно зовут к себе.

Но, конечно, я бы еще несколько лет жил и работал здесь, если бы это имело какой-то смысл. Я уже около года ничего не делаю, потому что заниматься политологией в Украине — себя не уважать. Политолог должен определять закономерности процессов и делать из этого выводы. А какие тут закономерности, когда сплошь финансовые интересы лидеров, амбиции, все, что угодно, только не государственный и общественный интерес? Прогнозировать поведение наших политиков — это профессия гадалки. Все делается «под столом», сплошные интриги. И я решил писать книги.

— Мемуары?

— Люди в возрасте любят воспоминания, но мне не хочется писать о себе, любимом. Предпочитаю размышлять (когда пишу, додумываю то, что вне бумаги не до конца складывается) о проблемах, которые меня волнуют и с которыми связана моя жизнь. Уже написал две книги, они вышли в Москве. Одна — это этюды о советской истории, которую не считаю, как у нас принято, сплошным черным пятном, другая — об истории европейских общественных ценностей. Хочу засесть за третью. Уже в Германии.

— А на что будете жить?

— На пенсию. Я ведь немецкий пенсионер, поскольку проработал в Мюнхене 12 лет. Пенсия, правда, небольшая, 240 евро, а там, чтобы поддержать мой здешний, весьма скромный уровень, нужно не меньше 500. Но я продал эту квартиру, и дочь Маша поможет. У нас с ней полное взаимопонимание, она тоже журналист и политолог. Вышла замуж за немецкого офицера, родила сына Ваню, по-немецки — Иоганна. Буду жить с ними в одном доме, только четырьмя этажами ниже.

— Когда-нибудь заглянете на родину? Еще наше все, Пушкин, сказал: «Два чувства дивно близки нам, в них обретает сердце пищу: любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам».

— У меня здесь остаются и «пепелище», и отеческие гробы, и могила жены. Но, кроме того, в Киеве живет сын от первого брака Вадим. Так что приезжать буду.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter