Виктор СТЕПАНОВ: «О смерти думаю спокойно, как о чем-то естественном»

Год назад в одной из частных клиник Киева скончался народный артист России и Украины Виктор Степанов. В кино он замечательно сыграл великих, сильных, ярких людей — Петра Первого, Михаила Ломоносова, Ермака, Федора Шаляпина, Малюту Скуратова. А еще — персонажей всеми любимых фильмов, сериалов, мюзиклов: «Холодное лето 53-го», «День рождения Буржуя», «Вечера на хуторе близ Диканьки». На вид он был просто богатырем — высокий, крепкий, мощный человек. Казалось, такому силачу 100 лет жизни будет мало! А он ушел так рано, так неожиданно. Незадолго до смерти Виктора Степанова я брал у него интервью. Беседа проходила в больнице Украинского научно-исследовательского института травматологии и ортопедии. Актер попал туда с переломом левой ноги (правую серьезно повредил ранее на съемках фильма «Ермак»). Виктор Федорович был рад поговорить о мистической стороне его жизни, признался, что для него это любимая тема. К сожалению, не все тогда вошло в опубликованный текст интервью. Я обещал, что со временем будет напечатана и другая часть нашего разговора. Теперь, когда Виктора Федоровича уже нет с нами, все записанное мною тогда приобрело иной, более глубокий смысл. Этой публикацией я возвращаю свой долг Виктору Федоровичу Степанову. Верю, что его светлая душа обрела умиротворение в высших небесных сферах. За его прекрасную духовную жизнь — в реальности и на экране.

«ЕСЛИ БУДУ ЛЕЖАТЬ — ЛУЧШЕ НЕ ЖИТЬ...»

— Виктор Федорович, как это вас, такого богатыря, угораздило и вторую ногу повредить?

— После того как я сломал правую, мне на протяжении последних трех лет пришлось, естественно, всю тяжесть перенести на левую. Честно говоря, я как бы ждал этого перелома. Уже на костылях ходил, потому что боль была страшная. Нарушилось, может быть, питание костей, нога как бы утончилась в этом месте. У меня изумительные доктора, кудесники — Олег Рыбачук и Леонид Кукуруза. Они меня предупредили, что надо лежать, вообще с кровати не вставать: нога может сломаться в любой момент. А я им говорил: «Если буду лежать — лучше не жить! Что из меня тогда получится? Да нет, я все равно буду делать наоборот!».

— И делали?

— Конечно! Поехал в Москву на съемки. Меня пригласил молодой режиссер в сериал о первопроходцах-газобуровиках — играю там руководителя. Снимали в Ямало-Ненецком автономном округе, под Надымом. На оленях катался. Потом отправился в Архангельск, был председателем жюри на кинофестивале. Самое смешное, что, преодолевая большие расстояния, чувствовал себя нормально.

— С костылями в обнимку ездили?

— На костылях!

— А снимались без?

— Такие моменты мы, конечно, ограничивали. Старались, чтобы не было долгих передвижений. Вернулся в Киев, тут все и случилось. На даче — в 45 километрах от Киева — оступился на дорожке. Сначала слышу свой рык дикий — боль жуткая, потом хруст в ноге. Я так и застыл в стоячем положении, понял, что сломал шейку бедра. А если вы ее стоя сломали, будете в таком положении до последнего, пока без сознания не рухнете. Но мы ситуацию обхитрили. Слава Богу, со мной оказались мои друзья Коля Жуков и Володя Высоцкий (тезка знаменитого поэта и артиста). Смотрят на меня растерянно: «Федорыч, что делать?». А я весь мокрый. «Тихо, тихо, тихо, — шепчу. — Не говорите громко. Сейчас что-нибудь придумаем».

Суббота, утро. Звонить некуда и ехать тоже. Я в одной майке, а уже не лето. Думаю: «Сколько я тут простою? Какая амплитуда моих возможностей? Никакая!». Надо как-то забраться в дом. А это значит — идти на веранду по крутой лестнице. Говорю Жукову: «Колек, сейчас дотянем до лестницы, а дальше будем смотреть».

Кое-как на костылях продвигаюсь. Боль и все такое. Бросаю костыли: «Ребятки, давайте я вам на шею положу руки, а вы меня потихонечку поднимете». И вот так мы с радостными воплями посчитали все восемь ступенек. Добрались до веранды, а там уже начинается дом.

Надо как-то лечь. Ноги и руки уже не выдерживают. Приходит на ум простая, как веник, идея. «Тащите со второго этажа кровать, — говорю. — Отвинчивайте у нее ножки». Принесли. Поставили под меня спинку и тихонечко вместе с ней опустили. Никаких болей, ничего.

Смотрю на Жукова и Высоцкого: «Мужики, чего пригорюнились? Баню уже натопили. Погода великолепная. Давайте из всякого понурого деяния извлекать какой-то праздник. Я год не пил, а теперь — наливай!».

— Целый год? Почему так долго?

— Иногда приходит ко мне такое желание, когда я понимаю, что все — караул, устал. «Бац, — говорю, — надоело! Надо сделать перерыв», — и организм с удовольствием паузу воспринимает. Полностью отрубаю алкоголь, напрочь! С Сахалина у меня такой опыт. Ах, народ мой оживился! «Шуруйте в баню», — говорю. Но никто туда не пошел. «Да ладно, Федорыч, чего уж там? Давай по коньячку». Выпили. Смотрю — пошел разговор.

Нигде не могли взять «скорую», которая транспортировала бы меня на носилках, — обычная таких услуг не предоставляет. Только в понедельник я попал в больницу. Мои доктора-волшебники меня уже встречают. Поцокали немножко языками для формы: «Давайте готовиться к операции. Протез тот же будем делать?». — «Только тот!». То есть американский, с каким-то ласковым названием — «роджерс», кажется.

Назначили на 2 ноября. И вдруг лента памяти начинает прокручиваться к моей первой операции, которая была несколько лет назад — тоже 2-го числа, но в сентябре. Надо было две недели после нее лежать, а я уже через неделю уехал домой. Спустя месяц рванул в Москву озвучивать фильм «Под знаком Скорпиона», где я играл Федора Шаляпина.

— И опять на костылях?

— Ну да! Хотя надо было обязательно выдерживать режим вынашивания протеза. Приезжаю на киностудию имени Горького. Я — на костылях. А Ленина озвучивал артист Каюмов. Представьте, тоже весь перебинтованный, в растяжках: упал со второго этажа. Гениальный Валерочка Порошин, озвучивающий Горького, находился в последней стадии рака. Мы с ним в «Ермаке» играли. Он мне шепнул: «Атаман, мне главное успеть эту картину закончить, а там все будет нормально». Я не понял тогда, о чем он. Но через две недели Порошин умер, и я вспомнил его слова.

И вот стоит перед микрофоном эта несгибаемая троица и говорит о серьезнейших каких-то политических реалиях. А после каждой фразы полчаса отсмеивается, отхаркивается: один хватается за желудок, другой глотает таблетки, третий костыли поправляет... Истерическая ситуация! Смешная! Трагикомическая! Но мы работали, и это давало нам счастье.

«У ВАС В ТЕАТРЕ ОЧЕНЬ НЕБЛАГОПОЛУЧНО. ИДЕТ ВОЙНА В ТОНКОМ МИРЕ...»

— Когда вы стали замечать, что с вами происходят всякие мистические события?

— Давно. Я работал тогда еще в драматическом театре в Тамбове. Мне был по душе этот город, я не хотел уезжать из него, и тем не менее покинул. Судьба!

«Холодное лето 53-го», милиционер Манков

Как раз снимался в фильме «Наваждение», где играл также Игорь Тальков. Съемки проходили в Саратове. Второй режиссер картины как-то говорит: «Завтра выходной. У меня здесь есть друзья, давайте я вас с ними познакомлю». Те пригласили нас к себе домой на борщ и бутылочку вина. Разлили по бокалам, я свой пригубливаю. Завязался ни к чему не обязывающий, нештатный разговор о запредельном — о соприкосновении с самым тонким из миров.

Хозяин застолья Володя, с бородой, как у Христа, вдруг спрашивает: «О чем ты печалишься, Виктор? Что-то тебя беспокоит изнутри. Что, жизнь не очень?». — «Да нет, все нормально, — говорю. — Снимают, затребован полностью». — «А в театре как?». — «В театре проблема». — «Какая?». — «Друг мой умирает — светлейшая голова. Никто не может помочь». (В это время в Тамбове от какой-то совершенно непонятной болезни умирал главный режиссер театра Леонид Шалов, любимый мной человек. Таял на глазах — врачи были бессильны ему помочь).

Я в сторону смотрел, а когда повернул голову, увидел, что Володя держит руки над свечкой. Делает какие-то удивительные пластические движения и говорит приглушенным голосом: «Я вижу все тело... Сейчас идем по спинному мозгу... Смотрим сердце... Ничего нет, абсолютно! Мозг идеальный, просто машина-мозг!». Слушаю его и замер, оцепенел. А он остановился, смахнул с рук что-то, крякнул, как после чего-то тяжелого, и говорит загадочные фразы: «Хреновато у вас в театре, ребята. Не в режиссере причина, а в другом... Но одному мне еще непозволительно лазить по этим иерархиям. Буду Сашку, брата, привлекать. Завтра попробуем с ним вдвоем за хвост уцепиться...».

На другой день встретились я, Володя и его брат. Они говорят мне: «Твоя задача — представлять эпизоды из жизни театра, сцены из спектаклей, сотрудников. Больше ни о чем не думай». И начинается! С меня непонятно по какой причине пот течет градом, весь взмыленный. И они уже мокрые, рубашки поснимали. Репликами перебрасываются: «Вот тут подержи!.. А я тут... Давай смотреть...».

Закончилась вся эта мистерия. Словно какое-то театральное действо. Они говорят: «У вас в театре очень неблагополучно — в духовном смысле. Опасная зона! Идет война в тонком мире, а театр — в ее центре. Поставлено на смерть вашего режиссера. Надо туда ехать. Помогать ему».

И дают массу наставлений: с электрическими приборами дела не иметь, лифтом не ездить, в общественный транспорт, связанный с электричеством, не садиться... Добираться до Тамбова порознь, ночным поездом.

— Ослушались?

— Честно говоря, я с детства очень исполнительный. Мне говорят: «Почему ты не хочешь быть режиссером?». Отвечаю: «Мне не нравится командовать, а больше по душе исполнять — зато так, как я, не исполнит никто. Если бы я был шпионом, стал бы лучшим агентом в мире! Потому что, получив задание, искал бы способы его выполнения и находил бы всегда. Я так и делаю, когда мне дают роль».

И вот я возвращаюсь в гостиницу, уже предупрежденным. В семь утра встаю и, как всегда, иду чистить зубы. По дороге ставлю на плитку кастрюльку, чтобы приготовить супчик.

— Забыли, что этого делать нельзя?

— Начисто. Помню, сразу голова потяжелела каким-то странным образом. Слышу — шум доносится. Спешу из ванной и вижу, что включена не кастрюлька на плите, а пустая кружка с кипятильником, причем совсем в другую розетку. А я никогда не страдал затмением головы, в этом смысле у меня хорошо организованный мозг. Воды в кружке нет, она раскалена до предела. Газета под ней вспыхивает. Я выдергиваю кипятильник из розетки, случайно прикладываю его к ноге и ставлю себе на теле клеймо. Оно есть до сих пор, могу показать. «Е-мое», — думаю. Тут же звоню Володе. Он объясняет: «Это куратор к тебе приходил из тонкого мира. Он нормальный, но с ним шутить нельзя». И еще раз напомнил, чтобы я строго выполнял его инструкции.

Вечером, как посоветовал Володя, еду в автомобиле на вокзал за час до отправления поезда. А туда — пять минут езды. Останавливаемся перед светофором. Улицы совершенно пустые. И вдруг со всех сторон стали появляться машины. Как в мультике. Пробка возникает такая, какую и в Москве я никогда не видел. Машина дает ход назад и упирается в «Икарус». Ни туды, ни сюды.

10 минут осталось. Неужели опоздаем? И вдруг — брум, брум, брум! — все машины мгновенно разъехались, сгинули куда-то. Прямо «сюр» какой-то. Прибываем на вокзал. А там стоит Володя с рюкзачком, улыбается: «Попали в переплет? Ничего, ничего. А я смотрю, что над вами сетка какая-то, ну и давай ее драть»...

«МЫ СЛЕПЫЕ, ДАЖЕ ТОГДА, КОГДА ДУМАЕМ, ЧТО ОЧЕНЬ УМНЫЕ»

— Виктор Федорович, кто такой Володя?

— По-настоящему этого не знает никто. Врач-одиночка. Сейчас, по-моему, монах. До встречи с ним я находился в абсолютном неведении об этих запредельных вещах, долгое время просто не был готов к их восприятию. А когда оказался готов, пришел он. Учитель всегда приходит в самый нужный момент. Он, кстати, на 10 лет моложе меня, но все равно я считаю его своим духовным наставником.

— Удалось вам тогда спасти главного режиссера?

— Вот что было дальше. В Тамбов мы приехали в два часа ночи. Сразу пошли к Леониду Александровичу. «Ну что? — обратился Володя к больному. — Разболелись, понимаешь, тут. Вставать надо, вставать!». И продолжает в том же духе: «Запомните раз и навсегда: никто вас не поднимет, если вы сами не подниметесь. Возиться и шевелиться! Шевелиться и возиться! И никаких гвоздей! Какой вы больной? Вы здоровый мужик!».

А мне говорит: «Хреновато все, понимаешь. Собирай здесь ребят, кому доверить можешь, дежурство организовывай. И не давать ему ни минуты покоя! Заниматься с ним, заниматься! Его надо разблокировать».

Мы дежурили. И как результат — повеселела аура в доме этой семьи. Но спасти человека все-таки не смогли. Мы не сумели приложить столько усилий, сколько было необходимо для его реального спасения. Человек сколько может, столько и дает. Идет вековечная борьба двух энергий — со знаком «плюс» и со знаком «минус». Это есть жизнь, это есть смерть. В данном случае победила энергия со знаком «минус».

— Может быть, среди тех, кто дежурил у постели больного, были и такие, которые внутренне относились к нему не совсем хорошо?

— Нет, нет. И Володя, и его брат — видящие люди, они бы таких вычислили. Это мы слепые, даже тогда, когда нам кажется, что очень умные. То, что происходит с каждым из нас в его тонком измерении, нормальному человеку обычно недоступно. Хотя, интуитивно что-то чувствуя, мы говорим: «Этот человек мне нравится, а этот — нет».

К тому времени я уже был довольно известным актером. Вышел фильм «Михайло Ломоносов». Были выпущены ломоносовские рубли, у меня их много накопилось. Я подарил их Володе и Сане, нацарапал гвоздем: «Астральному КГБ — с любовью и надеждой».

— А чем закончилась борьба двух энергий в Тамбовском драматическом театре?

— Несмотря на потерю главного режиссера — человека, может быть, в будущем гениального, театр все равно остался живой. Почти живой. И я по сей день думаю о нем.

Я там весь пласт перевернул — в реальности, на общем собрании, когда уволили директора. И мне надо было, если честно, брать на себя ответственность, становиться или художественным руководителем, или директором. А я под видом того, что очень занят в кино, уехал оттуда.

«Я ГРЕШНИК ВЕЛИКИЙ. И МОЖЕТ, В МОЕМ БЕГСТВЕ ИЗ ТАМБОВА ПРИЧИНА ТЕХ БОЛЯЧЕК, КОТОРЫЕ Я ОТ СУДЬБЫ ПОЛУЧАЮ»

— Но ведь вы действительно тогда были очень заняты в кино?

— Я снимался одновременно в 11 картинах. Вроде бы все объективно — столько фильмов! Жизнь в полуистерике, телефон раскален: все клянут тебя, кричат, что ты кровопийца, потому что нигде не успеваешь. В итоге успел везде, но театр бросил на произвол судьбы. Я грешник великий. И может, в моем бегстве из Тамбова причина тех болячек, которые я сейчас от судьбы получаю.

Были съемки фильма «Гроза над Русью». В нем чудесный артист Вячеслав Горгуль из Поволжья играет юродивого, который бросает в лицо Ивану Грозному: «А ты, Ванька, весь в крови». Мы с ним как-то напились в гостинице, и он мне говорит: «Как тебе не стыдно! Ты одна из надежд провинциального театра, имеющий полномочия воспроизвести, восстановить красоту всей России. И взял, как предатель, — сбежал!». Я оправдываюсь: «Славик, у меня ж кино...». А он: «Не надо мне вешать лапшу про твое кино! Есть люди, которые на тебя надеются. Они же тебя, наверное, ни разу ни в чем не упрекнули?». — «Не упрекнули». — «И не упрекнут. А ты подумай, что творится у них на душе».

Жена Наталья до последних дней Виктора Федоровича оставалась самым близким и преданным ему человеком

— Выбор роли для вас тоже мистический процесс?

— Каждая роль требует приживления к себе. Это ведь сначала ты получаешь просто буквы, и ничего больше. И вот за ними надо каким-то образом увидеть, сформировать живую ткань. Наполнить ее своими мыслями, душой, найти стержень. Не из того, что написано на листе и вываливается на язык, а из того, что происходит на небесах.

Раньше я об этом не задумывался, все происходило само собой. А потом стал задавать себе вопросы: для чего вообще все это надо? Для чего человек ходит на работу? Зачем токарь, допустим, становится к станку, что-то там вытачивает? Актерская профессия этот вопрос ставит изначально.

Но никто, кстати, не дал на него нормального ответа. Когда его задают абитуриентам, они приходят в ужас. Я тоже думал, думал, мучился, находил какие-то глупые, трудно изобретаемые фразы. Типа: «Я хочу, чтобы мир от того, что я делаю, становился хоть чуть-чуть лучше». Но это — как есть лимон. Для любого учителя, для тебя самого, если ты нормальный, думающий человек. Ответ ищешь всю жизнь.

Какими огромными полномочиями обладает человек! Откуда они? В чем их смысл? Вспоминаю Библию. Главный лейтмотив: любовь, любовь, любовь. Ко всему! Каждый человек дорог одинаково. Каждый!

Читаю у Михайла Васильевича Ломоносова его знаменитое: «Ничего не возникает ниоткуда и никуда бесследно не исчезает». Так, думаю, подожди. А что если наши мысли, наши сердечные порывы, чувства сострадания воспринимать как физические существа? Что, если они так же реальны и никуда не исчезают, как дерево, как вода, как земля? И если из моего сердца вырвалась любовная искра по отношению к другому человеку и сердце сладко защемило, то она ж, очевидно, никуда не пропала. И я начинаю понимать: страждущий обрящет!

— Люди очень разные. Вы им все прощаете? Или все-таки что-то резко не принимаете?

— Когда меня спрашивают: «А вот есть такие вещи, которые вы не можете простить?», я искренне задумываюсь. Все, отвечая на этот вопрос, естественно, натыкаются на предательство. Так и говорят: «Предательства я никогда бы не простил!».

Самое смешное, я могу простить даже это. Почему? Потому что знаю, из чего состоит миллиметр боли. Но есть то, на что мне очень тяжело смотреть, — на самомнение. Не люблю снобов, тех, кто считает, что они стоят над другими гораздо выше. Вот смотрите, какая трудная работа — быть президентом страны. И при этом не быть снобом! Первейшая задача для него — быть проще, чем самый простой человек.

— О чем вы мечтаете?

— Моя мечта вообще — сидеть на берегу Десны на закате. Там у меня дом. Обожаю закат! Почему-то рассвет не так люблю. Наверное, оттого, что закат — это уже исполненный труд большого дня, огромной земли. Поэтому и краски другие. Как будто само солнце идет на отдых. Река искрится, переливается...

— Какие мысли при этом?

— Блаженные, благостные. Как при созерцании картин. А тут такое полотно, которое не напишет ни одна живая душа. Мечтаю поставить камеру. Может быть, оператор должен присутствовать. А самому сесть на берегу, свесив ноги, смотреть закат и рассказывать, о чем я думаю.

— Мысли о смерти приходят?

— Ну, так... О смерти думаю спокойно, очень спокойно. Как о чем-то естественном. Надо воспринимать ее как данность. Мы не знаем, когда это случится, но ничего страшного.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter