Евгений ЕВТУШЕНКО: «А если и чисты мы вроде, всех от ответа Бог не спас, и Божии глаза напротив, как наказанье, смотрят в нас»

ВТОРАЯ ВСТРЕЧА С ХЕМИНГУЭЕМ

Поколений потерянных стольких
потерянный прародитель
восседает за стойкой опять,
а вот выпить не может в родной «Флоридите».
Упекли его в бронзу.
Он лишь для туристов приманка
здесь, на острове лозунгов,
смуглых красавиц и манго.
И потеряна им,
недошедшая до Сталинграда,
чтобы русским помочь,
подло преданная Интербригада.
«Измы» рушатся.
Это жестоко, сеньора История,
но справедливость капризна.
Никакого не надо нам «изма»,
за исключением гуманизма.
Здесь, на яхте «Пилар», он дежурил у волн,
где фашистская мина на мине,
и они еще плавают в чьих-то мозгах,
недовыловленные в мире.
Ну а что же такое с тобой, - компаньеро Еухенио?
Ты устал.
Но усталость смертельная от вдохновения - это все-таки жизнь,
а не гибельное отдохновение.
И решиться непросто,
но все же однажды решись ты
стольким антифашистам притворным
с презрением шваркнуть:«Фашисты!».
Если это и есть
так с издевкой осмеянная «хемингуэевщина»,
надо сделать свой выбор
и встать против кодла хамеющего!
Я подсел к Хему в баре
полвека назад, в Копенгагене,
увидав, как он шел
чуть вразвалку, с повадками капитанскими.
Он тогда заказал, как я помню,
лишь русскую водку
в настроенье хорошем,
как будто взорвал он чужую подлодку.
А вот я промолчал.
С ним не чокнулся.
Вместе не выпил.
Боже мой, почему мы не чувствуем чью-то нависшую гибель?
И шепчу я: «Что с вами?
Быть памятником бросьте.
Вы, живой, так нужны.
Что ж вы прячетесь в бронзе?».

СИРЕНЬ НА ЧЕТВЕРТОЙ МЕЩАНСКОЙ

Ах, как пахла сирень у крылечика
на Четвертой Мещанской у нас,
где одна белошвейка колечико
уронила, а я его спас.
А потом всю страну уронили мы,
и крылечко, и дряхлый наш дом,
где мы пили с Володей Корниловым,
о бессмертье не зная своем.
Он сказал «Злость - всегда измельчание.
Хорошо, что из всех москвичей
ты не злишься на замечания
и не чувствуешь, что ничей...».
На поскрипывающих ступенечках
мы качались, как на корабле,
и не умничали, не степенничали,
были с будущим накоротке.
И вино, так помочь нам готовое
хоть сквозь стены пройти напролом,
называлось туманно «фруктовое» -
и сиренинки плавали в нем.
И нам брезжила демократия -
нечто вроде сирени сплошной,
но сумели потом измарать ее,
сделав чуть ли не шмарой блатной.
Изнасиловали, посапывая,
ее в грязные лапы сгребя,
но учились мы жить по Сахарову
с ним не соразмеряя себя.
Нами столькое было упущено
и допущено, что не к лицу.
Но возможно ли выстроить будущее
по единственному образцу?
А вообще-то, никто не единственный
и никто не возможен один.
Все мы - части расколотой истины.
Если склеим ее - победим.
Редко родина сладким кормила меня,
выбирала слова погорчей,
словно нежность Володи Корнилова,
чтоб не чувствовал я, что ничей.
Жаль, что мы обеднели поэтами,
собирающимися при свечах
с декабристскими эполетами
проступающими на плечах.

«КОЛЯ» В ОКЛАХОМЕ

Герой чешского фильма «Коля» - холостяк-музыкант, вынужденный играть в крематории диссидент, - неосторожно согласился за деньги на фальшивый брак с русской женщиной и на следующий день оказался с брошенным ею сыном Колей лет пяти. Однако в конце концов он полюбил его, как своего единственного ребенка, но тут возникла мама, вышедшая замуж в ФРГ, и забрала сына. Этот добрый фильм во многом изменил к лучшему отношение чехов к русским туристам, которых они после появления на улицах Праги неприглашенных ими танков бойкотировали нежеланием с ними разговаривать.

Доброе искусство - всюду свойское.
И для знатоков, и для простофиль.
Поняла Америка ковбойская
очень чешский, очень русский фильм.

Улыбались. Плакали. Все верили -
будет Коля счастлив на земле,
и хотя я не был паном Свераком,
почему-то руку жали мне.

Все же меньше мрачного, чем светлого.
В Оклахоме, посреди степей
дырочка в носке у пана Сверака,
сделала ты людям жизнь светлей.

Скука - лицемером быть в истории,
ну а смака жизни не понять,
веселей смычком и в крематории
юбку деликатно приподнять.

Сколько душ политикой калечится!
Все бы стало на земле не так,
если б Президентом Человечества
был бы этот пражский холостяк.

Ключики сверкали вроде лучиков.
Но бессмертна хитрость палачей -
приспособить к звону честных ключиков
звон своих тюремщицких ключей.

Потому все тот же Евтушенко я,
что надежду вижу и в тоске,
сквозь живую дырочку волшебную
в беззащитно холостом носке.

ЭТИ ГЛАЗА НАПРОТИВ

«Эти глаза напротив
чайного цвета...»
(из песни, которая живет полвека)

По улицам Владивостока
я провожал тебя домой.
Тебе сказать хотел я столько,
но был застенчиво немой.

И ты, кассирша «Военкниги»,
гимнастики советской дочь,
со мной в двусмысленные миги
чуть поиграть была не прочь.

Из дерзких снов о Пикадилли,
Бродвее и Шампс-Элизе
такие ноги не ходили
еще по нашенской земле.

И, наполняя мир сияньем,
как нереальные почти,
пленяли чем-то марсианьим
твои зеркальные очки.

А бухта Золотого Рога
скрывала, хитро притворясь,
что ты, такая недотрога,
была дотрогой столько раз.

Ты прикоснулась без обмана
надменным пальчиком к плечу:
«Прости... Хочу за капитана...
А за поэта - не хочу...».

На улицах Владивостока,
не оценившая меня,
со мной рассталась ты жестоко,
ладонью губы заслоня.

Я в кабаках все гроши пропил,
где оскорблен был как поэт
песнюшкой про глаза напротив,
а также и про чайный цвет.

Потом я облетел полмира,
но снова памятью незлой
во Владик что-то поманило.
А что? Все тот же пальчик твой.

Все изменилось на морфлоте,
лишь выжил через 20 лет
тот шлягер про глаза напротив,
а также про их чайный цвет.

Я ткнулся в шумную кафешку,
дверь в ту же песню приоткрыв,
но вдруг наткнулся на усмешку:
«Куда ты прешься? Перерыв!».
В броне, как вражеские танки,
перед дымящимся азу
сидели три официантки,
руками ерзая в тазу.

Для сорванной в концертах глотки,
чтоб мне не потерять лица,
я попросил у них не водки,
а два простых сырых яйца.

«У нас идут на завтрак яйца! -
сказала с гордостью одна. -
Давай-ка, братец, выметайся!» -
и стопку хлопнула до дна.

«Но есть у вас яйцо к бифштексу...» -
я показал ей на меню.
«Что, братец, у тебя в башке-то?
А где ж я мясо применю?!».

И вдруг она, очеловечась,
ко мне рванулась: «Женя, ты?»,
лицо запрятав, как увечность,
где время смыло все черты.

«Вот и отмщенье мне настало.
Сплыл капитан... Бил ни за что...
Ты видишь - я какая стала...
Он спился. Я теперь - ничто».

У Бухты Золотого Рога
прошу прощения у Бога,
прошу прощения у всех,
кто был наказан слишком строго,
ведь чья-то боль - наш общий грех.

А если и чисты мы вроде,
всех от ответа Бог не спас,
и Божии глаза напротив,
как наказанье, смотрят в нас.

v v v

Я еще не налюбился.
Я в осколки не разбился.
Склейка поздняя смешна.
Недолюбленность прекрасна.
Перелюбленность опасна.
А залюбленность страшна.

НЕДОГРЕХ

Мне сказала одна бабушка,
девяноста с лишним лет;
«В тебе столько бесшабашного,
твому носу сносу нет.
Хорошо, что им шмурыгаешь
в направленьи женчин всех
и ноздрями ишо двигаешь,
чутко ищешь недогрех.
Я, сыночек, умираючи,
так скажу, хоть это срам,
по грехам тоскую ранешним,
больше - по недогрехам...
И такую думку думаю
о когдатошних тенях,
что была кромешной дурою,
столько в жизни потеряв...».

Знаешь, бабка, здесь у Качуга,
завораживая всех,
ходит, бедрами покачивая,
мой последний недогрех.
Между красными лампасами
заиркутских казаков
носит запахи опасные,
позаманней кизяков.
И мой грех неизвинительный,
что, краснея, как юнец,
я с чего-то стал стеснительный -
все же лучше, чем наглец.
Настроенье самолетненькое
так, что кружится башка,
и желанья-то молоденькие,
да и ум - не дедушка.
Ты соблазном не укачивай!
Я, влюбляясь впопыхах,
во грехах моих удачливый,
но лопух в недогрехах.
И во снах, другим невидные,
меня мучат не стихи, -
к сожалению, невинные
все мои недогрехи...

ТРИ ХВОЩИНСКИХ

Tрем сестрам-писательницам XIX века, выбравшим мужские псевдонимы, следуя феминистской моде, введенной Жорж Санд.

Надежда, Софья и Прасковья -
недуг Ваш был неизлечим,
и, рвясь в писатели рисково,
преобразились Вы в мужчин.
Никто из Вас не стал замаран
тем, что, родясь из озорства,
возникли с росчерком заманным
Иван Весеньев, С. Зимаров
да и Крестовский номер два.
В том неуверенности примесь
неотрицаемо была,
что курочка, опсевдонимясь,
не может вырасти в орла.
Но в омужчиниваньи женщин
от псевдонимов до манер
в суставах, будто жесть, скрежещет, -
на кой вам ржавый наш пример?
Не стоит рваться от солений,
пеленок, стирок и морщин
к мужской самсовлюбленной лени
и мнимой смелости мужчин.
Порыв развеять образ рабий
я уважаю, но грустней
мужчинок жалких лепет бабий
с бесполой лирою своей.

Дорасту ли до растенья,
до соснового ствола,
свою душу дораздену
перед всеми догола?

Или в этом есть бесстыдство,
или вовсе нет стыда,
и так глупо следопытство,
Если в тайну - ни следа?

НЕЖНИНКА

Чем вы в жизни нежней,
тем вы людям нужней,
а когда вы проститесь негаданно с ней,
то последняя ваша нежнинка
охладит чью-то злобу,
присев хоть кому-то на лоб,
среди множества
лбы раскаляющих злоб.

А ВЫ И НЕ ДОГАДЫВАЕТЕСЬ

(письмо без подписи)

Я Вас люблю, а Вы и не догадываетесь,
и Вам не догадаться - вот беда.
И в этом вечно будет недоказанность,
и будет недосказанность всегда.

Я Вас люблю, а Вы и не догадываетесь,
а спросите - я вряд ли дам ответ.
Да, впрочем, Вы мне тоже не докладываетесь,
Вы любите кого-то или нет.

Я Вас люблю, а Вы и не догадываетесь,
что я скрываю под недобротой,
и до того порою я докатываюсь,
что всем кажусь насмешницей крутой.

Я Вас люблю, а Вы и не догадываетесь.
Открытости боюсь я как огня.
Уж слишком много злых людей докапывается,
какие есть секреты у меня.

Все делаем нечаянно мы гадости.
За радости свои не ждем суда.
Вот почему я не хочу догадываться,
и Вам не догадаться никогда.

ЛУЧШЕ УХОДИ

Лучше уходи.
Боль в моей груди.

И какая боль -
Поперек и вдоль.

Ну зачем, скажи,
продолженье лжи!

Кончилась любовь -
не поможешь вновь.

Лучше уходи,
ран не береди.

Лучше уходи,
чувства победи
те, что позади...

А мне в ответ:
нет спасенья, нет..

Лучше уходи.
Пропасть впереди.

Столько в глубине
там надежд на дне.

Все-таки сквозь них
взгляд цветов живых.

Все-таки и тут
цветики растут...

Стой, не уходи,
ты не повреди
нежности в груди.
Стой, не уходи!
Все, что позади,
шепчет: «Погоди!».

И с небес весть:
есть спасенье, есть...

МОЖНО ВСЕ ЕЩЕ СПАСТИ

Сплетни могут все смести,
как недобрый ветер,
можно все еще спасти,
если им не верить.

Можно все еще спасти.
Мы друг другом жили.
Ты меня не отпусти
в руки, мне чужие.

Можно все еще спасти.
Как на льду все тонко.
Ты любовь перекрести,
будто бы ребенка.

Соблазняют нас пути,
скользкие, как змеи.
Можно все еще спасти,
если быть умнее.

Равнодушием не мсти.
Нас разрушит злоба.
Можно все еще спасти,
если живы оба.

v v v

В ранних 60-х мне, члену редколлегии «Юности», удалось напечатать мудрое стихотворение Олега Чухонцева об Иване Грозном и князе Курбском. Тогда разгорелся скандал. Перепечатка стихотворения была строжайше запрещена. Сейчас это стихотворение я включил в антологию «Десять веков русской поэзии», над которой продолжаю работу.

Вот дача Олега Чухонцева.
До окон травой заросла.
Так жгуче крапива щекочется,
да вот пожалела, спасла
ту тропочку одиночества
подвымершего ремесла.

В поэзии рифмы, как вымели,
и неоткуда их красть,
а следом за ними повымерли
и смелость, и нежность, и страсть.
И может быть, опасается,
того, что и он обречен,
очкарик павлопосадовский,
из чеховских древних времен.

А муза его не разгадана,
пожалуй, еще никем,
вот разве что, кроме Рассадина,
кто сам не разгадан совсем.

Ах, наше российское дачество,
где совесть - больное чудачество!
В калитку скребется весь день
похожая на чаадаевскую
почти позабытая тень.

И столько уж лет беспокоится,
на дачу стучась невпопад,
одна неразъемная двоица -
кто прав, ну а кто виноват?

Историей, сдвоенно явленной,
садятся на дачный диван,
князь Курбский, изгнаньем придавленный,
придавленный властью Иван.

В их жизни - нет нежности, радости -
облыжно интрижные дни,
а перед собою оправдываются -
не друг перед другом они.

Ведь князя ничто не царапало,
что сам он до первых опал
жестоким был в роли соратника
и в грех милосердья не впал.

Кто злее пытал и уродовал?
Кто меньше другого герой?
Кто больше - изменник родины,
первый или второй?

И с казнями, пытками, войнами,
понятье греха потеряв,
был каждый неправым по-своему,
и каждый считал, что он прав.

Наш Пимен павлопосадовский -
а вдруг к твоей музе на суд,
от ненависти неспасаемые,
и Сталин, и Троцкий придут?

И, знаете, мне очень хочется
не князя и не царя,
а тропочки к дому Чухонцева -
она существует не зря.