Павло ЗАГРЕБЕЛЬНЫЙ: «На первом же допросе Параджанов заявил: «Вы утверждаете, что я совратил одного? Да у меня этих мальчиков была сотня! Нет, тысяча!»

Часть IV

«КАК ЖЕ ВЫ ВЫУЧИЛИ НАШ ЯЗЫК?» — ИНТЕРЕСУЕМСЯ У КИТАЙЦЕВ. «ПОЛАДИО»

— Вы объездили почти весь земной шар за исключением Австралии, Южной Америки, Японии и даже Антарктиды. Где бы хотелось вам жить, если бы однажды решили покинуть родину?

— Наверное, в Риме. Однажды мы — делегация ВС СССР — летели через этот удивительный город из Африки. Оставалось три часа между рейсами, и посол, встретивший нас в аэропорту, показал нам Рим на рассвете. Представьте: ни людей, ни машин, мы подъехали к Колизею и собору святого Петра. Впечатление не передать словами. Недаром Гоголь так любил столицу Италии! Видно, у нас с итальянцами очень много общего.

— Ну а по части экзотики все страны затмила Ботсвана? Или Танзания?

— Нет, скорее, Китай. Там я был еще при жизни Мао Цзэдуна. С СССР уже тогда отношения обострились, но украинцев принимали хорошо. На празднование очередной годовщины китайской социалистической революции пригласили четверых гостей из УССР: заместителя председателя киевского горсовета как партийного работника, рабочего из Харькова, буковинскую колхозницу и меня как представителя творческой интеллигенции.

Месяц мы смотрели страну. Ее жители страдали тогда от голода, а нас кормили отменно — приставленные к нам местные партработники отъели за 30 дней совместного столования круглые щечки. На обеде во дворце императрицы (в 50 километрах от Пекина) перед нами извинились: «Дорогие советские друзья! Мы не можем подать вам 101 блюдо (как для Ее Величества), их будет только 33...».

— Что, и живую змею над бокалом вина разрезали, выливая ее желчь в алкоголь? Говорят, этот напиток удивительно повышает жизненные силы, особенно мужскую...

— Змей не мучили, но сало в пальмовом сиропе было. Бедная колхозница перенести этого, не выскочив из-за стола, не смогла.

— А вы держались мужественно?

— Я ел все. На юге Китая пробовал знаменитую «Битву тигра с драконом» — жаркое из кошки и змеи, на озере Дун Ху, где отдыхают члены китайского Политбюро, нас угощали «Окунем из озера Дун Ху». В округе не осталось ни одного воробья (всех съели), а здесь по воде плавали лебеди, гуси и утки, которых охраняли автоматчики.

Так вот, приносят нам жаровни, а в них кипит что-то похожее на кусочки рыбы фри. Совершенно шикарная вещь! На другое утро наш харьковский рабочий продолжать экскурсию не мог — животом маялся. Переждали мы денек, вернулись в Пекин, а там спрашивают: «Ну что, пробовали лягушку из озера Дун Ху?». Именно ее и не мог переварить пролетарский желудок.

Впрочем, экзотика — это не только еда и питье... До города Ухань добираться нужно было километров 70 на автомобиле «Хун цы» («Красное знамя») — местной разновидности нашего «членовоза» для членов Политбюро. Так вот, вдоль всей трассы сидели, наверное, миллион китайцев с ковшами, а еще миллион носили в деревянных бадьях на коромыслах воду, которую сидящие выплескивали на дорогу. «Что они делают?» — спрашиваем. «Это они стараются, чтобы советским друзьям не было пыльно...». Вечером возвращаемся — повторяется тот же самый процесс, символизирующий гостеприимство.

— Наверное, легче было заасфальтировать дорогу?

— За покрытие надо платить, а китайцы, сами понимаете, бесплатные. В гостиницах на этаже, где мы останавливались, не было видно ни одного местного жителя, кроме нашей свиты. В ресторане тоже никаких контактов. Переводчики — парень и девушка, никогда не бывавшие в Союзе, говорили по-русски совсем без акцента, только, как и все китайцы, не выговаривали букву «р». (Этого звука, называемого в Древнем Риме «кана литера» — «собачья буква», в китайском просто нет). «Как же вы выучили наш язык?» — интересуемся. «Поладио».

В каком-то городе (уже не помню, в каком) решили нас познакомить с работой мясокомбината, продемонстрировав весь процесс: от убоя бедных животных до получения колбасы. В загоне стояли 20 или 30 буренок, рядом — пустые отсеки. «Нет колов, нет мяса, это для советских длузей пливезли, стобы показать, как долзно быть...».

— Павел Архипович, а вам никогда не хотелось заняться не историческими, а «географическими» романами, опубликовать нечто вроде «Непутевых заметок» или хотя бы почаще встречаться с молодежью, чтобы рассказывать не о том, что родило ваше воображение, а о том, что видели воочию?

— Поверьте, кроме дорожных впечатлений, у меня накоплен солидный багаж жизненного опыта. Жаль, если он окажется невостребованным. На одном из съездов КПУ мне довелось рассказать, что в Америке, откуда я тогда только что вернулся, при каждом университете есть свой писатель. В Оксфорде, например, Фолкнер. Он жил на своей родовой вилле, а раз в году, примерно месяц, принимал у себя студентов или сам приходил к ним в аудитории. Потом эти свободные беседы издавали отдельной книгой.

Бродский получил Нобелевскую премию не столько за стихи, сколько за свою блестящую эссеистику — не что иное, как разговоры со студентами Бостонского университета, где он вел семинары. Конечно, о Марке Аврелии можно прочесть в энциклопедии, но Бродскому платили две-три тысячи долларов в месяц, чтобы поведал молодежи, каким Марка Аврелия видит именно он.

С одной стороны, подкармливать писателей благородно, а с другой, как говорил Маяковский: «...занятий у юношества масса — грамматике учим дураков и дур...». И многие, знаете ли, умнеют. Впечатления, полученные в молодости, сохраняются на всю жизнь. Вот я и предложил с трибуны съезда: почему бы и нам не ввести подобную практику — чего-чего, а писателей у нас хватает...

«ИНКВИЗИТОРЫ ТАК НЕ ВЫСТУПАЛИ ПРОТИВ ЕРЕТИКОВ, КАК ШОЛОХОВ НА СЪЕЗДАХ ПАРТИИ»

— Трудно, правда, найти по две-три тысячи долларов в месяц им на зарплату...

— Да не надо денег, я, например, делал бы это бесплатно. Наверное, меня неправильно поняли или не захотели понять. Через некоторое время пришел ответ из Министерства высшего образования по запросу из ЦК: мол, подобные встречи со студенчеством у нас и так проводятся. Как объяснить, что не о том вел речь?

Когда-то к нам, студентам Днепропетровского университета, приехал сам Остап Вишня, книги которого в каждой крестьянской хате стояли рядом с «Кобзарем». Вышел мэтр на трибуну и сказал: «Здоровенькi були!». Все засмеялись. Ничего особенного в этой фразе не было, но помню ее, будто слышал вчера.

...Русскую литературу преподавали у нас примерно так. Входит в аудиторию старенький Яков Абрамович и начинает: «Анна Каренина была ничего себе бабъенка, и она очень любила своего ребъенка...». А другой преподаватель — рыжий, взлохмаченный, худой, как черт, — вбегает и с порога, едва бросив портфель на кафедру, кричит: «О, терква, кватерква белтур!». А мы латыни еще не слышали, ничего не можем понять. Нас цитирование Горация с места в карьер мало чему научило.

Я был самым аккуратным студентом, все конспектировал, так по истории литературы к концу семестра набралось странички полторы. Прекрасные пламенные фразы нашего преподавателя — вечного кандидата наук — были ни о чем. Докторскую он не мог защитить лет 10. Все Герцена изучал, но однажды поехал в Москву на какую-то конференцию, а в это время умер Серафимович.

На кладбище над могилой говорили всякие пошлости, как тут наш Георгий Александрович протискивается вперед и толкает блестящую речь: «Железный поток»! «Таманская дивизия»!.. Писатели и критики переглянулись: «Кто такой?». — «Преподаватель из Днепропетровска, пишет докторскую по Герцену». — «Так пусть защищается по Серафимовичу!». За год он стал доктором наук в Институте мировой литературы.

Так что иногда систематические знания необязательны, главное — уметь зажигать сердца. Когда я уже был секретарем Союза писателей Украины, приняли мы Георгия Александровича в свои члены как критика, хотя он статей не писал, а в основном выступал на могилках.

— А вы не устали от своих литературных трудов? Может, уже все сказано и остается только наслаждаться жизнью? Шолохов, например, написал два крупных романа и почивал на лаврах...

— Все сказать невозможно, а с Шолоховым вышло не так просто, как кажется. Я заметил закономерность: на Западе чем старше писатель становится, тем плодотворнее работает, а у нас с возрастом вообще перестает за письменный стол садиться. Наверное, по причине малограмотности. Советские писатели в большинстве своем — интеллигенты в первом поколении, дети крестьян и рабочих.

Когда нет передающейся от дедов к внукам системы знаний и духовных ценностей, твои возможности существенно ограничены. Эту обреченность можно победить только страшным трудом, а наша славянская натура такова, что процесс вгрызания в гранит науки общество не особенно поощряло.

Шолохов — яркий пример. Написал «Тихий Дон» и «Поднятую целину» и пил горькую всю оставшуюся жизнь. Вы почитайте его выступления на съездах партии — это же кошмар! Инквизиторы так не выступали против еретиков! Зубодробительные призывы: расстреливать, вешать, в крайнем случае — сажать. Ну разве писатель может употреблять такую терминологию, тем более с высокой трибуны? А он себе это позволял.

— Он, кажется, ни в чем себе не привык отказывать. А кто из советских писателей, с которыми вам приходилось неформально общаться, любил пожить на широкую ногу?

— Софронов, Аркадий Первенцев (вы его, наверное, не знаете), писавший о кубанских казаках. Он родил всего два романа, но жил, как дворянин. Куда там графу Льву Николаевичу Толстому!

— Где же Первенцев денежку брал?

— В Москве можно было регулярно переиздаваться, потом выпускать книги в союзных республиках, что позволяло существовать довольно безбедно. Однажды мы отдыхали по соседству в Доме творчества в Ялте и вдоволь там наобщались. Внешне он был ярким, высоким — под два метра, красивым, но и как писатель, и как человек — очень посредственным.

— Вы никогда не подсчитывали, сколько лет потратили на различные заседания и собрания, форумы и съезды?

— Если учесть, что день заседания вообще выпадал из жизни, а «збiговиська» происходили примерно два-три раза в неделю, то цифры получаются впечатляющие. На службе я состоял с 51-го по 86-й год. Треть от 35 лет — это примерно 11, выброшенных впустую. Сейчас в Украине тоже устраивают столпотворения по поводу и без повода, как при Советской власти, каждый день что-то происходит.

Между прочим, в мире появилась целая армия интернациональных чиновников, которые на лайнерах облетают планету, выбирают, где проводятся симпозиумы и презентации. Нам, провинциалам, так хочется идти в ногу с цивилизованным миром — вот его представители и приезжают бесплатно пожить в наших гостиницах, поесть-выпить.

— Но и раньше после заседаний непременно был «пятый вопрос»...

— Заседали исключительно всухомятку — только чаек. Даже в Кремле в кабинетах — Боже упаси!

— А по вечерам в гостинице?

— Но это же за свой счет. Там заказывай что хочешь — пожалуйста.

«ЧЕМ БОЛЬШЕ У ЧЕЛОВЕКА ВРАГОВ, ТЕМ ОН ЦЕННЕЕ»

— О вашем остром языке ходят легенды. Не тоска ли по безнадежно потерянному времени ожесточила ваш характер и сделала довольно неудобным в общении с коллегами? Говорят, пока вы поднимались по лестнице на второй этаж в свой служебный кабинет в здании Союза писателей на нынешней улице Банковой, успевали нажить двух-трех врагов...

— Это, скорее, издержки моей нелегкой судьбы и привычки (тогда еще мечты) пребывать в одиночестве. А нажить врага в дураке — разве это плохо? По-моему, чем больше у человека врагов, тем он ценнее...

А вообще, не стоит зацикливаться на списке потерь, есть ведь и перечень обретений. Вспоминая свою жизнь, наполовину пустую, прошедшую в заседаниях и ерундословии, я до сих пор наслаждаюсь ощущением, испытанным после ухода из Союза писателей. Это было в 86-м, сразу же после Чернобыля. Я почувствовал, что морально не могу быть ни на каких должностях, противоестественно было продолжать тянуть лямку, будто ничего не случилось.

Засел за письменный стол и вздохнул с облегчением: не нужно больше читать графоманов и бездарей, пожимать руки негодяям... Мне жаль государственных мужей: они рабы условностей и по-своему несчастные люди. Величайшее счастье — иметь свободу, даже в бедности. Счастливыми были монахи. В монастырях не было большого достатка, там существовали свои проблемы и конфликты, но монашество в идеале прекрасно — это высшая степень свободы.

— В авторском послесловии к «Роксолане» вы говорите: «Когда начинаешь писать роман (особенно исторический), создается впечатление, будто все идет тебе в руки, появляется множество людей, готовых прийти на помощь, неожиданно находятся нужные тебе книги, хотя до этого они могли лежать где-то целые века, археологи выкапывают то, о чем никто и не мечтал, теоретики выдвигают теории, без которых роман был бы невозможен. Чем все объяснить? Мистика? Может, это то, что называют озарением? Ты почувствовал мгновение, когда можно браться за то или иное, и тогда как награда за смелость — ливень неожиданных подарков». А если говорить о дарах вполне материальных — при каких обстоятельствах, например, у вас появилось кресло XVIII века — память о Параджанове?

— С Параджановым нас свел случай. Режиссер написал сценарий «Киевских фресок» — как обычно, страничек пять-шесть машинописного текста. Мол, зачем больше, если все равно выброшу их под стол и буду снимать как хочу. А чтобы чиновникам от кино было что утверждать, председатель Госкомитета по кинематографии Иванов попросил меня: «Помоги Сергею Иосифовичу, разбавь текст, доведи хотя бы до 40 страниц».

Конечно, я просьбу выполнил, сценарий утвердили, но фильм все равно снять не дали, хотя пробы были гениальными. Параджанов умудрялся перед началом работы обругать какого-нибудь крупного начальника (доходило и до мата) или устроить хулиганскую выходку.

Снимал он как-то фильм «Саят-Нова» — о талантливейшем армянском поэте XVIII века. В кадре ему понадобилось положить на стол две крупные севанские форели, а рыбаки разводят руками: мол, в озере давно нет рыбы. Тогда Сергей дает телеграмму первому секретарю ЦК Армении товарищу Кочиняну: «Последнюю форель съел Кочинян зпт фильме «Саят-Нова» нечего снимать тчк Прошу дать указание выделить две форели из цековских НЗ тчк».

Или работает Параджанов в Карпатах над «Тенями забытых предков» и опять шлет депешу. На этот раз на киностудию имени Довженко и дубликат — в Госкомитет по кинематографии: «Требуется один осел для съемок». Руководитель комитета читает и приходит в бешенство: «Выходит, я осел?».

— Подобные выходки гения — эпатаж ради эпатажа или свидетельство скверного характера Параджанова?

— Нет, Сергей Иосифович был не злым, а, наоборот, очень добрым и веселым человеком.

— И поэтому опрометчиво пошутил на предмет своей любви к мальчикам? Вы продолжаете утверждать, что обвинения Параджанова в гомосексуализме — бред чистейшей воды?

— Да, шутка оказалась, мягко говоря, не очень удачной. Его «Тени забытых предков» прошли по экранам многих международных кинофестивалей, а самого Параджанова за границу не выпускали. Обиженный режиссер пообещал своей знакомой еврейке, что он женится на ней, а она ему поможет уехать в Израиль. Наверное, кому-то похвастался, что скоро окажется не досягаемым для родной бюрократической машины, но «капнули» куда надо и, чтобы удержать, начали «шить дело».

Были мальчики или нет, сейчас сказать трудно. Может, он их и любил, но когда его арестовали, на первом же допросе Параджанов заявил: «Вы утверждаете, что я совратил одного? Да у меня этих мальчиков была сотня! Нет, тысяча!». Стражи закона таких шуток не понимали — вот и пришлось ему отсидеть срок в винницком лагере. А потом Параджанов уехал в Грузию, и там его опять упекли за решетку. Это был страшный позор.

— Кроме параджановского кресла, у вас много любимых вещей — реликвий, с которыми было бы тяжело расстаться?

— Наверное, нет, хотя, может быть, нас считают рабами вещей. Скажем, у нас с женой в квартире всегда было большое количество мебели.

— Кто нежнее привязан к интерьеру: вы или Элла Михайловна?

— Я, потому что вырос в селе, а крестьянские дети — здоровые собственники. Жена у меня — горожанка пролетарского происхождения, у нее психология другая.

— Значит, оторвать что-либо от сердца для вас почти подвиг?

— Почему же, на 50-летие я подарил Гончару прижизненное (1860 год) издание «Кобзаря», увидевшее свет за счет средств Платона Семиренко. Не исключено, что Тарас Григорьевич держал его в руках.

— А вы никогда не воровали редкие книги в государственных библиотеках? Помнится, среди людей интеллигентных это не считалось особым грехом...

— Нет, не воровал, хотя... Работая после университета в газете, за 100 рублей я вел литературный кружок при Дворце культуры имени Ильича, принадлежащем Днепропетровскому металлургическому комбинату. Библиотека там была огромная, а особенно меня впечатлили груды книг, изъятых из пользования. Выдавать их было нельзя, сжечь ни у кого рука не поднималась.

Так и валялись они где придется. Там я и потянул «Опавшие листья» Василия Васильевича Розанова, несколько книг Пантелеймона Романова (был такой популярный в 20-е годы писатель, издавший почти полтора десятка томов, а в 30-е репрессированный).

Прихватил и «Абрама-Нашатыря — содержателя гостиницы» — удивительное произведение Михаила Козакова (отца артиста Михаила Козакова), полное непередаваемого еврейского юмора. Воровством это назвать трудно, но благодаря комбинатовской библиотеке я познакомился с тем, что тогда нельзя было прочитать больше нигде.

— Позвольте несколько личных вопросов. Ваша дочь была замужем за сыном драматурга Миколы Зарудного, сын был женат на дочери Дмитра Павлычко, и оба брака распались. Вы относитесь к этому философски, понимая, что жизнь есть жизнь, или чувствуете, что не научили детей бороться за свое счастье?

— А что я мог сделать? Когда появляются дети, родители, как правило, слишком заняты самореализацией, и только с рождением внуков начинаешь понимать, какая это драгоценность.

— Приходилось слышать, что у вас несколько прохладные отношения с сыном, потому что он якобы не оправдал огромных надежд, которые вы возлагали на его карьеру. А ведь Михаил — кандидат наук...

— Что значит «не оправдал надежд»? Я такими категориями не мыслю. Возможно, моя вина в том, что уделял детям мало внимания, но я испытывал такой груз несвободы, что превыше всего ценю именно свободу. Поэтому и дети всегда делали что хотели.

— Значит, вы никогда не были отцом-деспотом, семейным диктатором?

— Нет, и даже не интересовался, как они учились в школе и вузах. Я доверял их планам и желаниям.

«ВСЕ, НАПИСАННОЕ ГАМЗАТОВЫМ, ПРИНАДЛЕЖИТ НА САМОМ ДЕЛЕ ПЕРУ НАУМА ГРЕБНЕВА И ЯШИ КОЗЛОВСКОГО»

— Окружающие не всегда объективны, в силу человеческой природы они хотят больше брать и меньше отдавать. При этом каждый стремится сохранить себя, особенно писатель. Внимание, любовь, общение он иногда недодает даже самым близким...

— Люди сразу чувствуют неискренность тех, кто вчера молился на коммунистов, а сегодня на националистов и даже не удосуживается это скрывать. Самое страшное, что многие из моих коллег-писателей встали на этот путь.

— Тогда, если придерживаться принципа: «Молиться только на прежних богов», вы должны испытывать отчаянную ностальгию по Союзу нерушимому республик свободных...

— Нет, СССР был совершенно неестественной конструкцией, это ощущалось всегда. Я был во всех республиках, процветавших во многом за счет «великого русского народа». Не будем говорить об экономике, но расулам гамзатовым тогда жилось вольготно.

— Вы не считаете аварского поэта талантливым человеком?

— Не знаю, ведь в аварском нет рифм и все, написанное Гамзатовым, принадлежит на самом деле перу Наума Гребнева и Яши Козловского. Хотя Расул и его жена Патимат — прекрасные, добрые и милые люди. Они гостили у меня в Киеве, семьями мы отдыхали в Карловых Варах, где Гамзатов усердно работал и часто, подсаживаясь к моей жене, говорил: «Элла, я почитаю тебе новые стихи. Слушай: «Девушка стоит на скале, джигит мчится на коне...».

— Принято считать, что чем гениальнее писатель, тем несноснее он в быту, капризнее с близкими. Кто из ваших знакомых литераторов обладал самым неприятным характером?

— Трудно сказать. Одно дело — тяжелый характер, а другое дело — неприятный. У меня, например, тяжелый.

— И что, третируете домашних, орете на них, можете запустить чем-нибудь в гневе?

— Никогда не кричу, но говорю правду в глаза. Многих это не устраивает. У Гончара, кстати, тоже был тяжелый характер.

— Вспыльчивый?

— Нет, спокойный, но со спокойствием камня. Работать с Олесем Терентьевичем было очень непросто.

— А с Корнейчуком?

— С ним мы больше отдыхали — наши дачи в Плютах были рядом. Довольно много общались, хотя в гостях я у него не был. А вот он забегал — на пиво. На пляже он любил ходить целый день в пижаме, как большой интеллигент. Встречаешь его, бывало, спрашиваешь: «Вы читали статью в «Правде»?», а он пожимает плечами, потому что ни газет, ни книг в руки не брал.

— Зато, как известно, очень любил рыбалку...

— Да, ему на заводе «Ленинская кузница» построили дюралевый катер с мотором от «волги». Они с женой брали пару десятков спиннингов, бросали якорь чуть ли не посередине Днепра и выставляли «вооружение» с двух бортов.

Ванда следила за спиннингами, а Корнейчук пристально вглядывался в лодки, в которых проплывали молодые полуголые дачницы. Жена его с гневом одергивала: «Саша, куда ты смотришь?!». — «Ну, Вандочка, я же на спиннинги». Держала она его в ежовых рукавицах.

— Наверное, не хотела понять, что писателю нужна Муза?

— Поль Валери по этому поводу сказал, что до 20 лет литератору необходим жизненный опыт, а после — наблюдательность.

— А откуда берется огонь, который способны разжечь только сильные чувства?

— Нужны мысли — на одном чувстве роман не напишешь.

— Наверное, как человек известный, вы пользовались успехом у выдающихся женщин?

— А при чем тут выдающиеся? Если «выдается», то это уже не женщина. Был же такой анекдот о Фурцевой: «Вы не думайте, что я женщина — я кандидат в члены Политбюро».

— Неужели поклонницы вас не добивались?

— Поклонницы — это по части Эдуарда Асадова, сочинявшего сентиментальные стихи. Я не был модным автором...

— И даже не возникали соблазны?

— На них просто не было времени — настолько я был затерроризирован работой. Попробуйте просто сесть и механически переписать все мои романы. Лет 20 доводилось спать часа по четыре в сутки, а искры иногда высекались мимолетными впечатлениями. Когда в начале 60-х я два месяца лечил туберкулез в санатории в Алупке и работал над романом об архитекторах, никак не мог «поймать» образ героини.

Однажды на прогулке увидел со спины девушку, которая шла, «зiщуливши плечi». Вот вам и Муза, с которой мы больше не встречались. Что-то вдохновляющее, конечно, должно быть. «Сквозь чугунные перила ножку дивную продень...» — увидел и досочинил...

— Создается впечатление, что у нас никогда не имелось женской прозы. Разве что «Полевые исследования украинского секса» Оксаны Забужко...

— Вещь Забужко очень вторична, не вижу в ней ничего особенного, но разрекламирована она отменно. Судить о прозе вообще и о женской в частности сегодня трудно: слишком мало ее появляется в журналах, почти не печатаются книги. Когда к нам в Союз писателей приезжали гости из-за рубежа, их очень удивляло, что из тысячи членов СП представительниц слабого пола — не более 50-ти. У них женщин в литературе едва ли не больше, чем мужчин.

— А что вы скажете по поводу повести Валерии Врублевской «В тени деревьев, которых нет»?

— Я эту вещь не читал, но жена подробно ее пересказала. Врублевская мне не интересна. Во-первых, я знаю всех ее писарей — и живых, и мертвых.

— Неужели и «Кафедру» писала не она сама?

— «Кафедру» создал Резникович, он — профессионал Божьей милостью, а что она с Мишей сделала? Когда спектакль выдвинули на Шевченковскую премию, а ей премии не досталось, Врублевская сняла Резниковича с поста главного режиссера, и он вынужден был уехать в Новосибирк — практически в ссылку. Власть у нее была неограниченная. Страшно, когда люди злоупотребляют властью — инструментом, которым надо пользоваться очень осторожно.

«КАЖДЫЙ ВТАЙНЕ НАДЕЕТСЯ, ЧТО КОГДА УМРЕТ, УЛИЦУ НАЗОВУТ ЕГО ИМЕНЕМ»

— А что вы думаете о переименовании улиц, о том, что «писательский» дом находится нынче не на Чкалова, а на Олеся Гончара?

— Я и сам живу теперь на Терещенковской, которая прежде была улицей Репина. Величины совершенно несопоставимые. Весь мир знает Украину во многом благодаря картине «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». К этому руку приложил Дончик — в ту пору заместитель мэра Киева Салия, — а теперь он и сам оказался в подобном положении, поскольку живет в упомянутом вами «писательском» доме. Там же обитает еще сотня литераторов, и каждый втайне надеется, что когда он умрет, улицу назовут его именем...

— У вашей повести «Голая душа» совершенно потрясающее начало: «Оргазм. Сарказм. Маразм». Универсальная и лаконичная форма человеческой жизни — юности, зрелости, глубокой старости. А сегодня, спустя почти 10 лет со дня рождения этой убойной фразы, вы смогли бы свести всю мудрость жизни к трем словам?

— Скорее, к единственному: «Повторение». Лишите историю этого процесса — и ничего не будет: ни жизни и смерти растений и человека, ни кругооборота времен года. Если бы Господь не желал повторения, он бы не создал мир.

— Или Адам и Ева так и грустили бы в одиночестве в райском саду. Но давайте спустимся с небес на грешную землю. Вам не обидно, что большинство телезрителей, посмотревших недавно сериал «Роксолана», прочно связывают это творение с вами, поскольку если не читали, то хотя бы наслышаны об одноименном романе?

— С моим романом фильм даже не тезка. Нельзя же так выражаться: «Пусть Ибрагим-паша на бумаге изложит детальный план заговора и пришлет на подпись». Это происходит в XVI веке в Османской империи или в конторе современного чиновника?

— На прощание, Павел Архипович, ваши пожелания «Бульвару»...

— Американскую «Дейли ньюс», имеющую корреспондента под каждой кроватью, порядочные люди боятся даже в руки брать. Когда я услышал, что ваше издание называется «Бульвар», думал, что это газета такого же типа, а оказалось — светская, похожая на одну из тех, в которых сотрудничал когда-то известный французский репортер светской хроники Марсель Пруст. Вспомнилась довоенная песенка:

Помнишь городок провинциальный,
Тихий, захолустный и банальный?
Церковь и базар, городской бульвар
И среди гуляющих пар
Чей-то знакомый силуэт —
Синий берет,
Строгая юбка, девичий стан:
Мой мимолетный роман.

Желаю, чтобы ваша газета была похожа на бульвар нашего спокойного довоенного городка, по которому гуляли разные люди: богатые и бедные, веселые и печальные, счастливые и не очень. Удачи вам!

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter