Писатель Владимир ВОЙНОВИЧ: «Мне трудно представить, что матерью Сталина была лошадь, но еще труднее вообразить, что его родила нормальная женщина»

Часть II

(Продолжение. Начало в № 20)

«В НАЛИЧИИ У НАС ТОЛЬКО ГОРДОСТЬ, А ДОЛЖНО БЫТЬ И ЧУВСТВО СТЫДА»

- В американской Декларации независимости сказано, что человек имеет право на три вещи: жизнь, свободу и...

- ...(Вместе) стремление к счастью.

- Вот и вся, в общем-то, идеология, а Россия постоянно национальную идею ищет. Она ей нужна или нет, как вы считаете?

- Думаю, не нужна. Если уж есть три условия счастья или нормальной жизни (ну, их как-то иначе сформулировать можно), этого, на мой взгляд, достаточно.

- Россия между тем всегда претендует на то, что у нее свой, особый путь - он таки есть или это иллюзия, самообман?

- Раз претендует, значит, наверное, есть, и та же советская власть - это и был особый свой путь. Избрали его и шли 70 лет - теперь, может быть, снова 70 лет куда-то в другую сторону будут идти и снова своим путем.

- Вам этот путь нравится?

- Естественно, нет - мало того, если бы такой неприязни не вызывал, у меня бы и жизнь иначе сложилась.

- Чем он сегодня вас не устраивает?

- Я вам отвечу серьезно: мне категорически не по душе постоянные попытки вернуться на старый путь, с которого Россия уже сошла. Вообще, в головах наших людей такая каша... У нас же советская идеология никуда не ушла: мы гордимся советским прошлым, всеми победами, в том числе теми, над оценкой которых еще надо хорошенько подумать. Понимаете, в наличии у нас только гордость, а необходимы еще какие-то эмоции. У человека, у общества, у страны должно быть и чувство стыда хотя бы за что-нибудь - вот этого у нас нет совершенно.

Сейчас Россия отчасти вернулась сама к себе - в том смысле, что испокон веков в ней привыкли к единоначалию, к тому, чтобы подчиняться. Говорят, - эту мысль приписывают кто Марксу, кто кому-то еще! - что каждый народ имеет то правительство, которого заслуживает (это выражение принадлежит Жозефу де Местру, посланнику Сардинского королевства при русском дворе. - Д. Г.), но я все-таки думаю, что советский народ не был достоин советского правительства, потому что слишком это было жестоко, а вот сейчас мы имеем примерно то, что народ хочет. На данном этапе - со временем может и расхотеть...

- В каком году вы закончили роман «Москва 2042»?

- В 86-м, но основную его часть написал еще в 82-м, поэтому и дата под ним такая.

- В нем вы, в частности, пишете, что страной в 2042 году правит бывший резидент советской разведки в Германии, что происходит слияние органов безопасности, церкви и государства, - это, на ваш взгляд, роман-предупреждение или роман-предсказание?

Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА

- Рассматривал я его как роман-предупреждение - просто хотел сказать людям: если и дальше таким путем идти будете, вот куда придете.

- И пришли, да?

- На самом деле это так странно... Я никогда не хотел, чтобы сбылось все то, что у меня написано, и иногда мне кажется, что история куда-то в другую уходит сторону. Вот и хорошо, думаю, и прекрасно, а потом смотрю: нет, опять возвращается все туда же, к моему изначальному замыслу, как будто кто-то тянет страну обратно.

- Поразительно, правда?

- Ну да, хотя никаких ванговских талантов приписывать себе не собираюсь.

- Настоящий писатель  всегда между тем пророк...

- В какой-то степени да, потому как можно что-то почувствовать интуитивно, а что-то с помощью разных умозаключений предусмотреть. Впрочем, то, что нашей страной будет управлять партия КПГБ (как я написал, государство, церковь и госбезопасность), можно было предвидеть, потому что признаки и предпосылки были уже тогда налицо.

- Церковь, однако, в 82-м году головы еще не поднимала...

- Напротив, она уже в моду входила, и я видел, что все больше и больше партийных людей идут в церковь: с партсобрания - прямиком туда. Прозрели: пока живой, на партсобрания ходит, а как умирает - просит, чтобы его отпевали в храме, и я понял, что...

- ...тенденция, однако...

- Конечно, и что власть захочет прибрать эту силу к рукам.

«НАДЕЮСЬ, ЧТО ДЕМОКРАТИЯ В УКРАИНЕ ПРИМЕТ БЛАГОПРИСТОЙНЫЕ ФОРМЫ»

- Говоря о возврате к старому, отжившему, как не вспомнить, что в начале XXI века Гимн Советского Союза стал Гимном России - слова лишь слегка подправили. Будучи человеком тонким и ироничным, вы сделали свой вариант текста с таким припевом:

Владимир Николаевич у своей картины «Встреча поколений», на которой изображены Войнович, Пушкин и Гоголь. Рисовать писатель начал в середине 90-х. «Насколько хорошо получается, сказать не могу, но некоторые работы продались»

Славься, Отечество наше привольное,

Славься, послушный российский народ,

Что постоянно меняет символику

И не имеет важнее забот.

Что, интересно, больше вам по душе: украинская демократия или российский порядок?

- Это вопрос сложный, потому что за становлением украинской демократии я смотрю с неослабевающим интересом, но когда в Раде идет мордобой, становится грустно. Все-таки я жил в демократических странах, но там морды друг другу не бьют.

- Видимо, демократия недостаточная...

- Ну да (смеется), а вот у вас она, как говорится, в развитии. Помните, был у нас развитой социализм? Или есть еще развивающиеся страны, а у вас развивающаяся демократия, но я все-таки надеюсь, что в Украине она примет благопристойные формы и выведет страну к чему-то хорошему. Мало того, я почему-то верю, что и в Россию она тоже придет.

- Серьезно?

- Да, верю - другого выхода нет.

- То есть лет через 300, может, и состоится?

- Ой, знаете, однажды Булат Окуджава сказал Александру Николаевичу Яковлеву, что лет через 300 у нас что-то путное будет, а тот хмыкнул:

Театральный художник и сценограф муж Беллы Ахмадулиной Борис Мессерер, Василий Аксенов, Белла Ахатовна и Владимир Войнович

«Ну вы, Булат Шалвович, оптимист» (смеется). Да нет, я просто думаю, что демократия - это не цель, а способ существования, и он единственно для нормально развивающегося или развитого общества возможен. Мир стал настолько взаимозависим, что и Россия туда качнется, хотя традиции тянут ее в какую-то другую сторону. Я вообще не понимаю: в Украине традиции те же, но у вас как-то быстрее все происходит.

- Сказывается, видимо, география: все-таки мы ближе к Западу...

- А, ну да - может, это имеет значение.

- Вы заявили недавно, что коррупция для России еще хуже, еще опаснее, чем война в Чечне. Сильно она страну разъедает?

- Не разъедает, а просто съедает - это же чудовищно, что огромные деньги, куда их ни направь (в ту же Чечню идут миллиарды!), по назначению не доходят. Вообще никакие...

- Чечня - это дыра?

- Притом черная. Коррупция вездесуща и повсеместна - те же гаишники давно уже стали героями фельетонов. Это повсюду: и в больницах, и в институтах, и в учреждениях разных - не подмажешь, не поедешь, но при таких условиях общество не может считаться нормальным.

- «Чем дольше живу, - вы признались, - тем больше становлюсь западником»...

- Я это говорил? Возможно. Не помню...

- Но западником становитесь?

- В какой-то степени - меня просто раздражает наше неизбывное российское чувство превосходства. Все время слышишь надменное: «Они еще нас будут учить!», и говорят это с таким видом, как будто мы-то всему научились, а европейцы только вышли из детского сада. За Западом, за устройством западной жизни трехтысячелетние усилия лучших умов человечества, а вы едва из пеленок вылезли и думаете, что вот сейчас всем покажете...

Дмитрий Гордон — Владимиру Войновичу: «Сегодня вы абсолютно счастливы, правда?». — «Ой, все это так условно...»

- Сами при этом только и умеете грозить другим пальцем...

- На самом деле, все эти нескончаемые угрозы, «холодная война» с Америкой, которая и сейчас в какой-то степени продолжается, и постоянные поиски американских козней против вас же и оборачиваются. Американцы об этом даже не думают, и никакого вреда им от ваших укусов нет. Они и не слышат, что в каких-то передачах ведущего Первого канала Максима Шевченко выступают какие-то люди и клеймят Америку...

- Ну, как же без поиска врагов - кто-то же в российских неприятностях виноват!

- Никому, одним словом, это вреда не приносит, кроме самой России.

- Вам никогда не казалось, что Америка - это российская общенациональная мечта?

- Так и есть, но Америка - еще и советская мечта, потому что там достигнуто то, к чему советская власть стремилась все годы своего существования, - полное послушание. Ну, к примеру, у них говорят: чтобы быть здоровым, надо бегать трусцой - и вся Америка выходит на утреннюю пробежку.

- Говорят: запрещено пиво пить до 21 года - никто и не пытается...

- Да, не пьют. За редкими исключениями, которые все же бывают.

- России же царя подавай, для нее вообще характерен культ руководителя, а вы как-то сказали, что кумиротворение - хорошее слово «какое»! - это болезнь. России так и не удалось от нее излечиться?

- Нет, конечно, и до сих пор другого способа существования она даже не представляет. Должен быть непременно начальник, который скажет, как надо, но, между прочим, для системы это опасно. Ну, сами судите: если все идет хорошо - и нефть течет, и Украина с долгами за газ расплачивается, и как-то отношения наши налаживаются (в общем, можно пенсии повышать и прибавлять военным зарплаты), тогда и начальник хороший, но если случился кризис...

Со второй женой Ириной Владимир Николаевич прожил 40 лет и, когда она умерла, совершенно утратил ко всему интерес

- ...все, он никуда не годится!

- Понятное дело! Люди не понимают, что это от них зависит, что в кризис ни один босс не сможет им обеспечить пристойную жизнь. Они просто уверены: хорошая жизнь потому лишь, что тот хороший, и плохая - потому, что плохой.

«МОЖЕТ, ЛЕНИН БЫЛ И НЕ ГЛУП, ДАЖЕ УМЕН, НО ОН ЯВНО БЫЛ ИДИОТОМ»

- Вы родились в Душанбе, который тогда еще назывался Сталинабадом,  то есть фактически с пеленок столкнулись с именем бесcмертного до сих пор вождя. Как вы считаете, Россия под ним по-прежнему?

- А как же - вам же известно, что Сталин стал одним из главных исторических героев России: это настолько невообразимо! Трудно представить, как такое вообще возможно.

- Ужас! После стольких разоблачений, после того, как открылась вся правда о миллионах безвинно расстрелянных и сосланных в лагеря...

- У нас, к сожалению, не было того, что в Германии называется...

- ...покаянием?..

- ...или денацификацией. У нас советский режим не был безоговорочно осужден, но все-таки люди достаточно о деяниях Сталина знают, чтобы понять: это был изверг, злодей, а они его боготворят.

- В третьем томе «Чонкина» вы излагаете версию о лошадином происхождении Сталина - как вас такое открытие осенило?

- Я написал так: мне, конечно, трудно представить, что матерью Сталина была лошадь, но еще труднее вообразить, что его родила нормальная женщина.

- Говорят, отцом Сталина был великий российский ученый и путешественник Пржевальский, заехавший ненадолго в Гори...

- Вообще-то, это не доказано, хотя...

- Вы же, говоря о кобыле, имеете в виду лошадь Пржевальского?

- Конечно, но это тоже гипотеза, причем не моя. Было много исследований, авторы которых утверждали, что Пржевальский - отец Сталина, и действительно, если вы видели его портрет...

С дочерью от второго брака Ольгой

- Коба похож на него как две капли воды...

- Да, очень-очень, и тогда естественно предположить, кто его мать. Пржевальский - это совершенно точно известно - был ярым женоненавистником...

- ...зато к лошадям относился неплохо...

- Вот именно.

- В одной из ваших сказок Сталин назван идиотом, да и в «Чонкине» Иосиф Виссарионович, в общем-то, придурковат - вы действительно считаете его недалеким?

- Нет, я так не думаю, просто... Хотел каким-то образом создать его негативный образ, хотя и понимаю, что, в общем-то, не могу конкурировать с теми, кто убедили сограждан, что этот кровавый диктатор был великим. Безусловно, «отец народов» был крупной личностью, в чем-то он даже и гений, но однозначно злодей.

- Злой гений...

- Очень злой - он вообще был близок к дьяволу.

- Я где-то у вас прочитал также, что Ленин был глуп - это так?

- Может, Владимир Ульянов был и не глуп, даже умен, но явно он был идиотом - одно другому не противоречит.

- Идиотом? Но почему?

- Да потому, что все его предначертания провалились, все оказались чушью...

- Как, а план ГОЭЛРО?

- Ну разве что, а то, что нынешнее поколение (это же Ленин сказал, а не Хрущев) будет жить при коммунизме, и все прочее? И потом, как он мог построить какое-то человеческое общество, если все время требовал: «К стенке, к стенке, к стенке!»? Священников - к стенке, проституток - к стенке...

Третья супруга Войновича Светлана вернула писателя к жизни: «Она взяла меня и как-то начала поднимать, поднимать, поднимать. В итоге я так поднялся, что даже написал третьего «Чонкина»

- Да, проституток пускать в расход - безобразие...

- Я с вами согласен: в другом месте они были бы полезнее. Знаете, я на эту тему еще в 60-х годах много спорил, когда были живы ленинцы настоящие, люди, которые...

- ...носили с Ильичом бревно на субботнике...

- ...и которые действительно очень в него верили. Мой редактор и друг Игорь Александрович Сац (он был на 30 лет старше) мне постоянно твердил: «Читайте Ленина - у него все написано», а я возражал: «Да что у него там написано?!». Еще и иронизировал: «Какой же он гений был, если это построил?». - «Владимир Ильич, - убеждал меня Сац, - не предусмотрел того, что отсталая крестьянская масса преобладает, что партия переродится». - «Гений, - настаивал я, - это тот, кто учел все, а то человек может представить себе шикарное здание, нарисовать и начать строить его на песке, а когда сооружение рухнет, он разведет руками: «Я и не думал, что нужен еще фундамент».

«КОГДА 28 ПАНФИЛОВЦАМ ПРИСВОИЛИ ЗВАНИЕ ГЕРОЕВ СОВЕТСКОГО СОЮЗА, ОДИН ИЗ НИХ СЛУЖИЛ ПОЛИЦАЕМ»

- Вы также пишете, что подвиг сражавшихся за Москву 28 героев-панфиловцев - миф...

- Да, и это уже доказано. Генерал Панфилов - фигура реальная, а 28 «храбрецов» - вымысел. Не было ни боя у разъезда Дубосеково, ни комиссара Клочкова, который сказал якобы: «Велика Россия, а отступать некуда», - все это придумал корреспондент «Красной звезды» Александр Кривицкий.

Более того, когда этим 28 бойцам присвоили звание Героев Советского Союза, один из них служил полицаем. Потом его как-то удалось выкрасть, предателя даже хотели судить, но он сбежал и опять в полицаи подался.

- Звезду героя хоть получил?

- Нет, не смогли передать - не знали, как это сделать. У некоторых других «панфиловцев», между прочим, судьбы тоже были сомнительные - все данные о них очень легко найти в интернете.

- Это даже уже не смешно - кошмар какой-то!

- Ну да, кошмар, но почему не смешно - тут еще как посмотреть.

- Прославленный аккордеонист Ян Табачник рассказывал мне, что как-то в советское время на гастролях в Ростове в руки к нему попал самиздатовский экземпляр романа о Чонкине. После концерта Ян Петрович пришел в номер, перекусил и лег читать, а вскоре начал сотрясаться от дикого хохота. Стояла ночь, но маэстро так громко смеялся, что постояльцы позвонили горничной и сказали, что в соседнем номере какой-то сумасшедший подозрительно громко ржет. Его даже в «психушку» хотели забрать - думали, человек спятил. Вы сами, когда писали «Чонкина», много смеялись?

- Если честно, мне редко бывает смешно, когда я пишу, другое дело - когда читаю: тогда уже кажется, что это не мое, я как бы заново все переживаю и хохочу вволю, хотя иногда чувствую себя неловко. Я вообще считаю, что юмор по-настоящему передается, если автор или человек, который шутит, сохраняет подчеркнутую серьезность - смеяться должна публика.

- Как хорошо, думаю я, надо было узнать жизнь и ощутить весь ее идиотизм, чтобы написать «Чонкина», а это правда, что вы еще в детстве перепасли всю скотину: и коров, и свиней, и телят?

- Ну да - я же работал в колхозе...

- ???

- Трудовую свою биографию начал в 11 лет, а что в таком возрасте делают? Как правило, кого-то пасут - вот я и крутил попеременно хвосты то тем, то другим животным. Потом и на лошади ездил - вот!

- Вы же еще в авиации прослужили ни много ни мало четыре с лишним года - кому сейчас рассказать, что в советское время на столько лет призывали?

- Были ребята, которые тянули солдатскую лямку и дольше. Я-то 32-го года рождения, а когда пришел в армию, у нас были парни 27-го - военную форму они семь лет не снимали. Когда им исполнилось по 17, взяли в армию, и они оттрубили там до конца войны, а потом наступил год их призыва, но прежние заслуги им, как ни странно, не засчитали. Какие-то деньги, может быть, и доплачивали, но сказали: «Вы служили три года не срочно, а теперь послужите еще четыре срочно»...

Знаете, все оказалось к лучшему. Если бы я не работал в колхозе, если бы не служил в армии и не устроился бы потом инструктором сельского райисполкома, не смог бы «Чонкина» написать.

- В армии вас действительно называли Швейком?

- Иногда, потому что вел себя, как герой Гашека... Однажды, к примеру, меня посадили на гауптвахту. Ночь я провел в пустой камере, где не было даже скамейки, - можно было или стоять, или лежать на цементном полу, а когда собирались второй раз туда отправить, сообразил: что-то не так, должны все-таки быть там другие условия. Стал изучать Устав, а в нем черным по белому: отбывающему наказание на ночь обязаны предоставить топчан, а если температура ниже 16 градусов, то и непременно шинель - даже днем. Вообще-то, читать «на губе» нельзя, но политическую литературу можно, поэтому я отправился в библиотеку, взял несколько томов Ленина, Сталина...

- Всю жизнь издевались над этой страной...

- Старший лейтенант пришел за мной: «Ну, давай-ка на гауптвахту», а я за книжки: «Пойдем!». Он удивленно на них посмотрел: «Куда?», но я ему тут же Устав сунул: «А вот здесь написано. Вы что, против Ленина, Сталина?». Он плечами пожал, но спорить не стал. Идем мы, короче, и встречаем комсорга нашей школы авиамехаников. Тот к офицеру: «Куда ты его ведешь - в читальный зал, что ли?».

Я вообще, знаете ли, остро реагировал на несправедливость...

- Чонкина нередко сравнивают с бравым солдатом Швейком - есть у них что-то, на ваш взгляд, общее?

- Немного - объединяет лишь то, что оба они солдаты, но я не люблю, когда Чонкина называют бравым.

- Ну да - какой же он бравый?

- Не люблю также, когда говорят: «Похождения солдата Чонкина», потому как это (люди не чувствуют!) далеко не то же, что приключения. Похождения бывают у человека активного, их автора и участника, а приключения Чонкина зависят не от него, а от обстоятельств - их ему создают. Швейк - сознательный плут, он же, помните, в мирное время собаками торговал. Перекрашивал дворняг в породистых - вот вроде этой собачки, которая у нас под ногами сейчас (показывает на ковер), шкуру выдавал за живую псину, а Чонкин старается исполнять все приказания, просто они настолько противоречивы и несовместимы, что выполнить их невозможно.

- Я вот, признаться, думал: «А почему Чонкин?». Были во время революции отряды чрезвычайного назначения - ЧОН: вы и над ними таким образом поиздевались?

- Нет, это как раз мне приписывали, а я потом такую деталь даже использовал. Вы, может, не заметили, но у меня во второй книге о Чонкине Сталин вопрос задает: «Откуда же у него такая фамилия? Может, от слова «ЧОН»?»

- Видите!

- Да, но написал это, когда многие обратили внимание на созвучность, - поначалу мне такое и в голову не приходило. Дело в том, что я просто знал... Точнее, не знал, а видел однажды такого нелепого солдата. «Кто это?» - поинтересовался и услышал в ответ: «Ты разве не знаешь? Это же Чонкин», но  считать его прототипом нельзя, потому что мне не было о нем ничего известно, кроме фамилии, которая застряла у меня в голове.

- Чонкин очень напоминает выходца из русских народных сказок, этакого Иванушку-дурачка, который в результате самым умным оказывается, - вы на это сознательно шли?

- В какой-то степени да.

«ЧОНКИН, КАК Я О НЕМ ГОВОРЮ, - ЕСТЕСТВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК В НЕЕСТЕСТВЕННЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ»

- Русским национальным героем его можно назвать?

- Ну, если кого-то так именуют, то почему нельзя Чонкина?

- Это, по-вашему, некий усредненный образ русского человека?

- Хм, а что значит усредненный - я бы так не сказал. Чонкин - типичный простой русский мужик, крестьянин от сохи или, как я о нем говорю, естественный человек в неестественных обстоятельствах...

- ...здорово!..

- ...и ум его идет от естественности. Он, этот ум, не глубокий - не как у Маркса и Ленина, но мой персонаж адекватно относится к тому, что видит перед глазами.

- Одним из символов хрущевской «оттепели» стал журнал «Новый мир», который возглавлял прекрасный поэт Александр Трифонович Твардовский. Вы довольно часто там публиковались, но когда принесли рукопись «Чонкина», Твардовский вынес вердикт: «Это не талантливо, не умно и не остроумно»...

- Именно так.

- Как автор «Василия Теркина», хорошо понимающий в литературе, мог проглядеть такой незаурядный роман?

- Во-первых, проглядеть может каждый - я, например, тоже, когда мне Довлатов прислал свои первые книжки, сначала его не оценил: только потом уже...

- Серьезно?

- Любой ошибается - ну что тут поделаешь... Виноват...

Твардовский находился тогда в очень сложной ситуации, потому что на него давили, его травили, «Новый мир» закрывать собирались, а тут я прихожу: «Здрасьте, вот!». Он понимал же, что Чонкин был гораздо острее, чем Теркин.

- В Теркине вообще остроты не было...

- Ну да, а тут шансов опубликовать никаких, только неприятности можно нажить, и его это, разумеется, разозлило... У него еще теория такая была, - иллюзорная, я бы сказал! - что напечатать можно все, лишь бы было талантливо. Если есть, дескать, искра Божья, пробьется, а тут вроде не пробивается - значит, либо теория не верна, либо не даровито. В общем, у него были сложные чувства, и я его за это не осудил, хотя, естественно, огорчился.

- Третья часть Чонкина написана сравнительно недавно, через 30 лет после второй. Трудно вам было заново возвращаться к тем же эмоциям и к тому же герою спустя три десятилетия?

- Очень непросто, но еще сложнее было бы это сделать спустя, скажем, лет пять.

- Надо ведь ту энергетику сохранить, то ощущение...

- В том-то и дело - или попытаться восстановить примерно то же состояние души, а оно уже было другое. Я много раз пытался ступить в ту же реку - меня это мучило. Некоторые говорят: ну, написал и ладно - все, но в чем суть того, что писательством называется? Это же бремя какое-то, на которое другим, может, и наплевать. Мне очень важно было обязательно свой роман закончить, я чувствовал, что времени у меня, может, вообще не осталось, и вдруг показалось, что вот оно, это состояние. Я, кстати, справился быстро, хотя подбирался к третьей части очень долго. Какие-то главы даже раньше написал, а тут как-то - раз...

- Чонкину удается на войне выжить, и он попадает в Америку - на фантастику немножко похоже...

- И похоже, и не похоже, потому что, когда я сам оказался на Западе и, в частности, в США, увидел много таких Чонкиных.

- Правда?

- Конечно. Как-то, помню, еще в советское время прилетел в Лондон и там в аэропорту в какой-то кантине (по-немецки «столовая». - Д. Г.) сижу, а рядом за двумя столами настоящие украинские крестьяне балакають рiдною мовою. Я кого-то из них спросил, откуда они. «А тут у нас, - отвечают, - деревня своя есть». Многие наши люди, которые попали во время войны в плен и осели на Западе...

- ...перенесли родные устои туда...

- Да, и, между прочим, где-то между Нью-Йорком и Филадельфией есть удивительное фермерское хозяйство - они называют его farmarove (в переводе со словацкого «фермерское». - Д. Г.). Эти русские, украинцы, казаки говорят на ужасной смеси русско-украинско-нижегородско-английского: толком ни английского языка не знают, ни русского, но играют там на гармошках и ходят некоторые в каких-то кубанках.

- Вот еще чем Америка хороша - возможностью сохранить родную культуру...

- Ну да, а потом, у меня есть знакомый сапожник Федя Самоделов - тот же Чонкин: их много таких.

- Вы своего Чонкина любите?

- Да, безусловно.

- Это любовь отца к сыну?

- Может, и так - он кривоногий, лопоухий, еще какой-то, но все-таки свой.

- Фильм про Чонкина вам понравился?

- Если честно, не очень, хотя их же два. Первый, односерийный, снял в 1995 году чех Иржи Менцель. В нем много достоинств, и режиссер хороший, но есть какие-то вещи, которые он, видимо, не почувствовал, а сейчас вышел еще сериал на русском языке.

- Вот его-то я и имею в виду...

- Это Алексей Кирющенко сделал. Он, вообще-то, режиссер фонтанирующий и часто отсебятину порет, но я видел его спектакль по «Чонкину»... Помню, сперва очень злился: «И здесь отошел от меня, и здесь...», потом начал смеяться, а вскоре уже хохотал - примерно как Ян Табачник...

- ...уже хорошо!..

- ...но уже не над своим Чонкиным, а над тем, которого у него увидел. Элементы этого спектакля есть и в сериале.

- Вы - признанный в мире классик, а кто из писателей-сатириков оказал на вас наибольшее влияние?

- Могу однозначно ответить: Гоголь (с детства его обожаю) и Чехов.

- Салтыков-Щедрин не так?

- Он, вообще, не мой автор. Я у него люблю роман «Господа Головлевы», а, скажем, «Историю города Глупова» не очень чувствую и понимаю - уж слишком оторвана от реальности. Чонкин у меня земной, а эти, которые головами тяпаются, какие-то другие.

- По-вашему, чувство юмора зависит от возраста?

- Думаю, да, во всяком случае, с годами оно приобретает другие оттенки. Недавно Михаил Жванецкий как-то здорово говорил об этом. Дословно повторить не рискну, но смысл в том, что с чувством юмора надо родиться, а уж потом, под влиянием обстоятельств, окружения и общения, оно меняется. С возрастом юмор, наверное, горше становится, и это естественно.

«СОЛЖЕНИЦЫН БЫЛ НЕСПРАВЕДЛИВЫМ, ЖЕСТКИМ И В ЧЕМ-ТО ЖЕСТОКИМ»

- Вы написали книгу эссе об Александре Солженицыне «Портрет на фоне мифа», а наша газета выпустила материал Юлии Пятецкой, в котором развенчивался этот миф, этот культ. Публикация вызвала жуткое возмущение со стороны в первую очередь официальной России, а Первый канал даже в итоговом выпуске новостей с автором статьи полемизировал. Что за человек был Александр Исаевич Солженицын - вот если в двух словах?

- Рассказывают, когда Ленин после Февральской революции вернулся из Европы в Петроград и его фигура была еще неясна, кто-то из тогдашних политиков (если не ошибаюсь, депутат Госдумы монархист Шульгин) спросил авторитетного в то время Петра Струве: «Сейчас все о каком-то Ленине говорят: куда ни придешь, Ленин да Ленин - вы можете объяснить, что это такое, в двух словах?». - «А больше и не понадобится, - отчеканил Струве, знавший Ульянова по эмиграции, - это «думающая гильотина». Как вкратце охарактеризовать Солженицына, я не знаю, но личность он очень сложная.

- Давайте тогда по порядку: он писатель хороший?

- Знаете, «Один день Ивана Денисовича»...

- ...еще можно читать...

- Это шедевр, шедевр! Правда, честно скажу, я его не перечитывал, но думаю, осилить это повторно вполне возможно. Есть просто такие совершенные вещи - они не бывают длиннее повести. Роман, например, нельзя уже полностью написать так, чтобы получился шедевр, и даже у «Войны и мира» есть слабости, а тут от начала до конца задан был камертон: там бьют о рельсу у штрафного барака, и под звуки этого гонга проходит вся повесть. «В круге первом»? Там много замечательных и сцен, и размышлений, и, кстати, в публицистике солженицынской попадаются очень сильные и умные вещи - например, у него была статья «Жить не по лжи».

Я не хочу сказать, что потом с ним что-то случилось, потому как это присутствовало уже в самом начале. Помню, он написал статью «Не обычай дегтем щи белить, на то сметана» - уж такая там вычурность, такой слог с претензией, такое надменное отношение к русскому языку! Потом Солженицын начал этот язык как-то перекореживать, объявил, что после Петра тот вообще куда-то пошел не туда, а значит... Значит, и Пушкин не на том языке написан, и Гоголь, и Лев Толстой... У него было много каких-то таких идей, а потом я увидел, что человек он несправедливый, жесткий и в чем-то жестокий.

- Колючий...

- Больше, чем колючий...

- Плюс мессианство...

- Вот! Мессианство и стало меня отталкивать, а еще средний художественный уровень, потому что «Красное колесо» - это просто плохо.

- Читать невозможно...

- Согласен, а о том, как в Украине относятся к Солженицыну, я слышал, но то, что украинцам нельзя, мне, россиянину, все-таки можно.

- Эдуард Лимонов, на ваш взгляд, большой писатель?

- Талантливый, но совершенно разнузданный. Я вот недавно написал книгу (вернее, старую переделал о Вере Фигнер), и на ее презентации меня спросили: «А может, все-таки надо серию «Жизнь замечательных людей» за счет наших пламенных революционеров расширить?». После чего поинтересовались, не взялся ли бы я написать для этой серии биографию Лимонова. Я рассмеялся: «Лимонов уже сам о себе написал, книга называется «Это я - Эдичка». Читайте и наслаждайтесь - там все есть».

- А об Улицкой вы что думаете?

- Что интересно, я ее очень давно знаю. Помню, когда-то мы с ней были соседями: сидела молодая женщина с ребенком на скамейке перед моим домом, смотрела на всех грустными глазами. Я-то думал, что эта тихая мамаша только и может молча глядеть, а она потом оказалась очень хорошей писательницей.

- В последнее время массы пристрастились к детективным романам - каково ваше мнение о выходящих из-под пера Устиновой, Марининой, Донцовой?

- Ой, тут мне сказать нечего. Осилил какой-то один Марининой, Донцовой - ни одного, Устинову начал, но не дочитал... Не хочу их никак осуждать, есть разные жанры литературы...

- ...и они своему соответствуют...

- Вполне, если такой на них спрос.

- А как вам такие грандиозные писательницы, как Оксана Робски и Ксюша Собчак?

- (Улыбается). Не читал. Честно.

- Ну что же вы - сколько всего пропустили...

- Ксюшу Собчак я, конечно, знаю в лицо, но так много о ней говорят, что мне не грех и помолчать.

- Вы, насколько я слышал, первый русский писатель, который начал писать на компьютере...

- Думаю, да - я купил его в 83-м году. Стоил он 25 тысяч марок, между прочим, - примерно как «фольксваген»...

- ...или «мерседес», немножко подержанный...

- Да, «мерседес» подержанный, а «фольксваген» совсем новый. Это был объемистый ящик с жестким диском на 5 мегабайт - мне казалось, такой огромный объем памяти я никогда не заполню. Там были флоппи-диски вот такого (показывает) размера, которые туда вкладывались, монитор старого образца и игольчатая машинка-принтер - она выдавала текст на перфоленте. Мне это, конечно, не нравилось, потому что перед тем у меня была изящная электрическая машинка, которая печатала очень красивыми буквами на нормальной бумаге.

- Зачем же вы перешли на компьютер?

- Увидел его первый раз у своего приятеля-американца в Чикаго - тот хвастался, конечно, отчаянно. «Я кое-что написал, - он сказал, - и сейчас мы пойдем с тобой погуляем, а он пока пусть печатает». Словом, мне объяснили: за этим будущее.

- Над чем вы сейчас работаете?

- Дописываю свои мемуары, которые... Меня тут все время спрашивают, как они называются, а я никак не могу придумать. Пока условно именую их «Романом моей жизни» (книга под названием «Автопортрет. Роман моей жизни» вышла спустя два месяца после нашей беседы. - Д. Г.). Так бы и озаглавил, но думаю: «А может, мне не первому это пришло в голову?». Полез в интернет, и оказалось, какой-то автор в конце XIX или на заре XX века уже использовал это название, но мне не хочется от него отказываться, к тому же у меня есть, например, повесть «Два товарища», а были..

- ...«Три товарища» Ремарка...

- И у Толстого рассказ «Два товарища» есть, да и «Кавказских пленников», как известно, несколько. Поэтому, может, и не откажусь.

- Да, вспомнить вам есть что - не сомневаюсь. Наверняка и историями всякими-разными побалуете?

- Ну а как же - о детстве и о моих родителях, об отношениях с КГБ и вынужденной эмиграции, о разлуке, любви и верности...

Из книги Владимира Войновича «Автопортрет. Роман моей жизни».

«Мы познакомились, когда мне не было 25-ти, а ей перевалило за 40. Люди такого возраста казались мне почти пожилыми. И не только мне. В одном стихотворении из авиационного фольклора есть иронические строчки: «Василий Сербин из Ростова, он мог найти наверняка подругу дней своих суровых от 30-ти до 40-ка». Этому Василию даже 30-летние казались недостаточно молодыми, а 40-летние - нечего говорить, но на Нину это представление не распространялось. Она была красива, кокетлива и излучала те флюиды, которые безошибочно чувствуются мужчинами. Она пользовалась у коллег мужского пола - моих ровесников и помоложе - заметным успехом, охотно их приближала к себе, а потом легко меняла одного на другого.

Через какое-то время обратила внимание на меня и взялась помогать мне с публикациями моих стихов в московских газетах. Приглашала к себе, читала свои стихи, интересовалась мнением. Я не только выражал мнение, но, бывало, переписывал отдельные строчки и строфы. Никаких намерений перейти к другим отношениям я не проявлял, и она ни на что мне не намекала. У нее был муж - полковник, высокий человек с крупными и грубыми чертами лица. Бывало, мы обедали вместе. Обычно мы с Ниной сидели по одну сторону стола, а полковник напротив. Говорили о том, о сем. Однажды речь почему-то зашла о супружеской измене, и Нина спросила вдруг мужа, что бы он сделал, если бы узнал, что она ему изменяет. «Вот что!» - ответил он и показал ей кулак величиной с двухпудовую гирю. «Деспот», - сказала Нина и засмеялась. Эту тему исчерпали, стали говорить о чем-то другом, и вдруг я почувствовал, что Нина коснулась моего колена под скатертью. Я опустил глаза и увидел, что она держит в руке клок бумаги, на котором написано: «Ты меня хочешь?». Я покраснел и молча кивнул.

Полковник ничего не заметил. После обеда я засобирался домой. Нина проводила меня до двери, в прихожей громко сказала: «Приходи завтра в это же время» - и понизила голос до шепота: «Он сегодня уезжает в командировку». Я опять молча кивнул, но завтра не пришел и вообще больше не приходил к ней ни разу.

Лет, может быть, 10 спустя мы с моей женой Ирой обедали в Доме литераторов. Вдруг появилась Нина со своей подругой. Сели за наш столик. Не смущаясь присутствием Иры, то есть даже поощренная им, Нина сказала подруге: «Познакомься, это Володя. Я была у него первой женщиной». Наверное, она хотела испортить настроение Ире, которую видела впервые, но при этом, потеряв счет соблазненным ею молодым поэтам, возможно, искренне думала, что у нас было то, чего не было.

Еще раз я ее встретил, уже работая над этими записками, и был потрясен ее видом. Ей исполнилось 93 года, но она все еще была красива и кокетлива».

- В середине 90-х вы начали вдруг рисовать. Акварелью или карандашом?

- Сразу маслом...

- ...и сразу хорошо?

- Насколько хорошо получается, сказать не могу, но некоторые работы даже продались. В основном у меня классические жанры: пейзаж, портрет и натюрморт. Представляете, в 62 года сошел с ума и занялся живописью.

«ПОСЛЕ СМЕРТИ ЖЕНЫ Я ВПАЛ В СОСТОЯНИЕ АБСОЛЮТНОГО БЕЗРАЗЛИЧИЯ КО ВСЕМУ И СТАЛ ПРОСТО РАЗВАЛИВАТЬСЯ»

- Владимир Николаевич, я вам задам последний вопрос: говорят, вы молодожен?

- Да, это правда - так получилось в результате печального события: моя жена, с которой я прожил 40 лет, умерла. После этого я впал в состояние абсолютного безразличия ко всему, у меня сразу все заболело: и сердце, и спина... Как-то это совпало - я стал просто разваливаться, и так продолжалось до тех пор, пока не встретил Светлану: она взяла меня и как-то начала поднимать, поднимать, поднимать. В итоге я так поднялся, что даже написал третьего «Чонкина».

- Разница в возрасте у вас большая?

- Да нет, скромная - я всего лишь на семь лет старше.

Из книги Владимира Войновича «Автопортрет. Роман моей жизни».

«Станция Рузаевка была до того известна мне только тем, что именно здесь погиб под колесами поезда мой сослуживец Никандров, но и со мной там случилось знаменательное событие совершенно другого рода. На этой станции у нас была долгая остановка с обедом, после которого мы с Чухонцевым, прогуливаясь по шпалам соседнего пути, встретили двух девушек, рыжую и блондинку, в байковых лыжных костюмах.

Олег нас друг другу представил. О рыжей Нине (имя изменено) я был очень наслышан - гордость института, круглая отличница, ленинская стипендиатка, автор научных работ, открывавших ей, бывшей уже на пятом курсе, прямую дорогу в аспирантуру. Второй была второкурсница Ирина Брауде, чье имя я слышал впервые, но обе мою фамилию знали - читали стихи в «Народном учителе». Я сказал, что у меня есть кое-что получше, и прочел стихотворение «В сельском клубе».

Девушки выслушали меня снисходительно. Нина странно усмехнулась и промолчала, а Ирина оценила одним словом: «Ничего».

Эта встреча стала началом двух сюжетов в моей жизни. Нина привлекла меня своей незаурядной ученостью, и мы очень скоро вступили в странную связь, которую условно можно было назвать романом, а с Ириной завязались отношения платонические. Ею я был очарован и восхищен, но ни на что не рассчитывал и не мог представить себе, что она в конце концов станет моей женой, первым читателем всего мною написанного, и высшей оценкой моих текстов на всю жизнь будет ее одобрительное «ничего».

«Последний раз, в декабре 2003 года, я вез ее по больничному коридору в инвалидном кресле. Я встретил доктора Инго Бауэрфайнда и спросил, есть ли еще хоть малейший шанс. Он покачал головой: нет.

Мы с Олей по очереди ночевали в палате. На второе утро я дремал у Ириной кровати - открыл глаза и увидел, что она совершенно не дышит. Позвал сестру. Та закричала Ире прямо в ухо:

- Фрау Войнович!

Ира проснулась и целый день была спокойна и вела себя смиренно.

Вечером, часу в десятом, пришел Бауэрфайнд. Сел у Ириной койки, скрестил на груди волосатые руки.

Ира спросила:

- Вы так поздно работаете? У вас же маленькие дети.

- Ничего, - отмахнулся доктор, - они привыкли расти без меня. Как вы себя чувствуете?

Ира сказала:                      

- Плохо.

Он согласился:

- Плохо. - И добавил: - И лучше уже не будет.

Ира улыбнулась:

- Да, я понимаю.    

Что он еще говорил, я не помню, но после этого разговора с ним Ира захотела вернуться домой. Приехала наша подруга Барбара Мюллер. Она, по профессии медсестра, помогла перевезти Иру и пересадить из коляски ко мне в машину.

Последние дни декабря 2003 года были днями умирания. Устроить Иру в мюнхенский хоспис не удалось, все койки были заняты, но монашки, работавшие там, пришли на дом. Сменили кровать, ухаживали. Дежурила у больной и Барбара Мюллер. Болевой терапевт (есть в Германии такая врачебная специализация) выписал сильные лекарства (наркотики), которые избавляли Иру от боли.

Новый год мы провели втроем: Ира, Оля и я. За окном веселилась молодежь, горели бенгальские огни, и взрывались петарды. Ире было интересно, я рассказывал ей, что происходит. Открыли бутылку шампанского, и Ира выпила полбокала.

2 января пришла Луитгард, или просто Лу Вист, врач-дерматолог. Ее покойный муж и наш друг Вернер Росс был известным в Германии литератором, специалистом по Ницше и редактором журнала «Политише Майнунг», в котором я часто печатался.

Лу сказала Ире:

- У меня есть несколько мест на Северном кладбище (Nordfriedhof), рядом с Вернером. Хочешь, мы тебя там похороним?

Я испугался, что Ира рассердится, обидится или огорчится, но она сказала спокойно:

- Wundebar (чудесно)! Ich bin froh (я рада).

Вечером 4 января мы с Олей что-то почувствовали. Позвонили Барбаре Мюллер. Та приехала немедленно. Явилась бывшая Ирина студентка Урсула Фелькль, преданно служившая Ире до и во время болезни. Ира спала. Дыхание было прерывистое. Вдруг втянула в себя воздух и замерла.

- Умерла? - произнес я и посмотрел на Барбару.

- Кажется, да.

В это время последовал такой же затяжной выдох, как бы сделанный с большим облегчением, и Ира затихла. Навсегда. Это было 4 января в 8 часов 32 минуты вечера.

Тут же раздался звонок из Москвы. Звонил праздновавший свой 77-й день рождения Бен Сарнов.

- Как дела?

- Ира умерла минуту назад, - сказал я и сам удивился, что это так просто можно сказать».

- Сегодня вы абсолютно счастливы - правда?

- Ой (вздыхает), все это так условно... Счастье - не постоянное чувство, а миг, вспышка. У каждого, если уж говорить точно, бывают мгновения, но в общем-то... Да, наверное, я таки счастлив...

Киев - Москва - Киев

 

 

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter