Поэт, друг Иосифа Бродского, один из четырех «ахматовских сирот» Евгений РЕЙН: «С Бродским мы никогда не ссорились, если не считать, что однажды подрались из-за женщины»

С Евгением Рейном мне посчастливилось общаться неоднократно в разное время. Так складывалось, что в любых компаниях именно Евгений Борисович почему-то оказывался главным магнитом и центром. Мало того что Рейн - великолепный поэт, ходячая энциклопедия и целая эпоха, так еще и удивительный рассказчик, слушать которого можно бесконечно. «Я вижу то, что помню, а не то, что замечаю», - сказал он однажды.

В декабре нынешнего года Евгений Борисович готовится отмечать свое 75-летие, а в мае мир отмечает 70-летие его близкого друга Иосифа Бродского. С великим русским поэтом и нобелевским лауреатом Рейна много лет связывали не только тесные личные взаимоотношения, творчество и дружба с Анной Андреевной Ахматовой - Бродский высоко ценил Рейна как поэта и наставника. «У этого человека я научился массе вещей, - спустя годы писал Иосиф Александрович. - Он научил меня почти всему, что я знал, по крайней мере, на начальном этапе. Думаю, он оказал исключительное влияние на все, что я сочинял в то время». «Евгению Рейну с любовью» посвятил Бродский одно из лучших своих стихотворений «Рождественский романс».

Твой Новый год по темно-синей
Волне средь моря городского
Плывет в тоске необъяснимой,
Как будто жизнь начнется снова.
Как будто будет свет и слава,
Удачный день и вдоволь хлеба.
Как будто жизнь качнется вправо,
Качнувшись влево.

«ПЕРСТЕНЬ НЕСТОРА МАХНО И ДОНЫНЕ ХРАНИТСЯ У МЕНЯ»

- Евгений Борисович, отдыхая однажды с вами на мысе Казантип, я обратил внимание, что на дружеских посиделках вы поете украинские песни по крайней мере не реже, чем русские. Где научились?

- Это у меня в генах сидит. Ведь мои деды и бабки по материнской и по отцовской линии - выходцы из Украины: одни всю жизнь прожили в Харькове, другие - в Екатеринославе-Днепропетровске. Причем днепропетровские мои пращуры были весьма уважаемыми в городе людьми - в послереволюционные годы дед держал целую сеть лавок и ателье индпошива одежды. Правда, вместе с НЭПом свернули и его, отобрав все так резво, что он еле-еле ноги унес. После этого краха скрылся - осел в Ленинграде, снова нашел себя успешным экономистом-бухгалтером в некой артели и опять зажил довольно безбедно.

Бабушка моя была, видно, тоже редкой модисткой, может, лучшей во всем Екатеринославе. Во всяком случае, когда Нестор Иванович Махно собрался жениться, его невеста пожелала иметь платье именно от нее. Примерив наряд, она осталась очень довольна, Махно рассчитался с бабкой мешками продуктов, которые тогда были гораздо ценнее всяких денег. Но восторженная невеста намекнула суженому, что этого мало. Нестор Иванович - широкой души человек - снял с руки перстень и вручил моей бабке. Перстень этот и доныне хранится у меня.

- Везет вам. А правда ли, что с Анной Ахматовой вы познакомились, еще будучи ребенком?

- Это произошло, когда мне было 10 лет. Дело в том, что двоюродная сестра моего отца Валерия Яковлевна Познанская была довольно крупным химиком и даже лауреатом Сталинской премии! Еще во время войны тетя подружилась в Ташкенте с Анной Андреевной и, кстати, многократно упоминается в переписке Ахматовой. И вот когда поэтессу подвергли унижению и надругательству в печальной памяти ждановском постановлении, моя тетка приехала в Ленинград, поселилась в гостинице «Астория» и устроила там небольшой прием в честь Ахматовой со сладким столом, чаем и бутербродами. На него была приглашена и моя мать, которая захватила меня.

Прекрасно помню тот зимний день и как выглядела Анна Андреевна - еще не полнеющая, высокая и худощавая. А через несколько лет, уже будучи студентом технологического института, я однажды вдруг сообразил, что где-то рядом живет Ахматова. По тем временам адрес выяснить не составляло труда, ибо исправно работала система «Ленгорсправки», достаточно было заплатить 20 копеек и назвать фамилию, имя-отчество плюс год рождения - все это я почерпнул в энциклопедии.

В доме по улице Красной конницы, куда я явился, мне открыла дверь свояченица Анны Андреевны (то есть бывшая жена ее брата Андрея Горенко). Эта замечательная дама провела меня к Ахматовой, которой я напомнил, что мы познакомились еще в 1946 году. Она меня сразу признала: стала расспрашивать о здоровье матушки, выясняла, как живу, где учусь, что читаю. Я даже читал ее стихи. А затем Анна Андреевна сказала: «Вы знаете, мне дают новую квартиру» (речь шла о писательском доме на Петроградской стороне, по улице Широкой).

В общем, Ахматова попросила помочь перевезти ее библиотеку и привлечь к этому делу еще какого-нибудь приятеля. У меня, конечно, таковой нашелся - это был живущий ныне в Америке поэт Дмитрий Бобышев. На следующий день мы с ним пришли, купив специальные мешки из крафт-картона: тогда в таких прятали на лето зимнюю одежду. Почти целый день мы осматривали и складывали эту библиотеку - она была небольшая, книг 200, но почти все с дарственными надписями: от Пастернака, Гумилева, Алексея Толстого, Мандельштама, Клюева. Все это было очень интересно читать... С той поры я стал регулярно бывать у Анны Андреевны. Вообще, наша неразлучная четверка - Анатолий Найман, с которым мы учились на высших сценарных курсах, Бобышев, Бродский и я - были каждый по-своему связаны с Ахматовой.

«Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной. Только с горем я чувствую солидарность. Но пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность». Бродский в Нью-Йорке, 70-е

«ДЕНЬГИ НА МАШИНУ АЛЕКСЕЮ БАТАЛОВУ АХМАТОВА ДАЛА В ЗНАК БЛАГОДАРНОСТИ»

- Она относилась к вам ровно или же выделяла кого-то?

- Думаю, что Анна Андреевна все-таки выделяла Бродского. Она как-то сразу почувствовала судьбу его, большой масштаб, который был ему дарован. Хотя, может, чисто по-человечески ей был ближе Анатолий Найман, который был ее литературным секретарем.

- Я не сторонник копания в белье, но ощущение такое, что Найман был не только секретарем...

- Я тоже не судья гениальной поэтессе, но думаю, что ты прав: интимные отношения между ними имели, как говорится, место. Жизнь длинна, и все случается на пути, тем более что «любви все возрасты покорны». И то, что Найман крутился там с утра до ночи, видимо, отнюдь не случайно.

- Вы, насколько мне известно, окружили Ахматову заботой и при жизни, и после смерти...

- Умерла она в санатории под Москвой, в Домодедово. Когда гроб с телом самолетом перевезли в Ленинград, Бродский, Найман и я распределили обязанности. Иосиф занимался, к примеру, выбором места на кладбище, а мне следовало найти и доставить к сроку надмогильный крест. Как часто случалось в Союзе, чего не хватишься, того и нет: ну, советская власть, что тут скажешь! Вот и деревянного креста в похоронном бюро не оказалось, мне предложили серийный из шлакоболочной окрошки. Но такой, согласитесь, Ахматовой не подходил. Ну как это можно было себе представить?!

До отпевания в Никольском соборе и похорон оставалось уже меньше суток, и мне пришла в голову неожиданная, но спасительная мысль. В то время на «Ленфильме» воспитанник Ахматовой Алексей Баталов снимал фильм «Три толстяка» по Юрию Олеше. При съемочной группе были плотники и лес для декораций - вообще, на «Ленфильме» тогда можно было найти почти все! Я бросился к Алексею с просьбой о помощи. Баталов немедленно распорядился. Буквально через два часа крест сбили, и я его на такси отвез прямо в Комарово.

Этот крест довольно долго стоял на могиле Анны Андреевны, пока через годы сын поэтессы Лев Николаевич Гумилев не заменил его железным. Еще один важный тогда момент, связанный с киношниками: в то время я работал на Ленинградской студии кинохроники и быстро договорился с двумя режиссерами - Арановичем и Шустером, чтобы они сняли на пленку отпевание и похороны, и они не подвели - все отснятые кадры сохранились доныне.

- По слухам, Ахматова, скупо помогая нуждавшемуся сыну Льву, Алексею Баталову подарила машину. Это правда?

Евгений и Иосиф познакомились в 1958-м в Ленинграде и подружились на всю жизнь. «Я мог уговорить бутылку, Иосиф пил меньше. Обычно употребляли грамм по 300-400»

- Факт такой был.

- Злые языки утверждали, что это не по-матерински...

- Я бы не стал упрекать Анну Андреевну: отношения матери с сыном - дело очень интимное и для других закрытое. А деньги на машину своему воспитаннику Алеше Баталову Ахматова дала в знак благодарности, в частности, и за то, что он уступил ей маленькую комнату, в которой она затем обреталась. Это произошло, когда поэтесса уже что-то зарабатывала переводами, получила зарубежные премии за стихи. Вообще, она так и не привыкла к деньгам - к советским, говоря конкретнее, - не научилась их считать и соотносить с реальностью.

- Наверное, эта черта была присуща многим «осколкам» прежней эпохи?

- Ну почему же? Например, артист Вертинский поразил меня как раз своей, так сказать, практичностью...

- Вы и с ним пересекались?

- Да. Когда я работал в кино, подружился с режиссером Виктором Викторовым - хотя это его псевдоним, на самом деле он был Рабинович, конечно. Были уже относительно «оттепельные» времена, мы хорошо зарабатывали и любили прилично поужинать. Посещали ресторан «Крыша» - это в гостинице «Европейской» в Ленинграде. Однажды пришли, получив какие-то деньги, заказали, чего душа желает, - от икры до сациви и коньяка.

У нас был там свой официант по имени Кеша, которого мы водили на всякие просмотры в Дом кино. Он к нам подходит и говорит: мол, один очень приличный старичок хочет поужинать, так можно ли его к нам подсадить, поскольку свободных мест нет? И подводит Вертинского, которого мы сразу же узнали, - и артист это понял.

Вертинский подсел и неожиданно спрашивает нас: «Почему нет барышень?». Мы объяснили, что вечер только начинается: мол, выпьем-закусим и тогда поедем к барышням. И он отреагировал замечательной фразой: дескать, барышни бывают вечерние, ночные и утренние. «Без вечерних, - говорит, - обойтись можно, без ночных никак нельзя, а вот утренних лучше совсем не нужно». При этом заказывает какую-то ерунду: кусочек сыра, бисквит, стакан кефира (откуда бы взяться в ресторане кефиру, да еще вечером?) - и спрашивает у нас, сколько здесь принято давать чаевых. Мы ответили, что давать можно сколько хочешь, но минимум - где-то 20 процентов от суммы заказа.

Бродский с Ахматовой в Комарово, 1963 год. «Думаю, Анна Андреевна все-таки выделяла Иосифа. Она как-то сразу почувствовала судьбу его, большой масштаб, который был ему дарован»

Уходя, Вертинский вынул потертый кошелек, отсчитал какую-то мизерную сумму, потом прибавил те самые проценты и вручил это официанту, а тот, низко кланяясь, провожал его до самого гардероба. Через некоторое время засобирались и мы. Взглянув на счет, я вижу, что Кеша нас оглушительно обсчитал. Подзываю его и говорю: «Как же тебе не стыдно! Мы тебе даем такие чаевые, в Дом кино водим - и ты нас так обсчитываешь?! А вот Вертинского, хотя он дал тебе каких-то 20 копеек, до гардероба провожаешь!». А Кеша нам и отвечает: «Так это же господин, а вы г...но».

- Кстати, о барышнях. Интересно, а насколько часто в годы своей бурной юности вы влюблялись и меняли зазноб?

- Конечно, в молодости случались романы, и может, даже их было немало, но в целом моя жизнь как-то концентрировалась вокруг семьи. Моему браку с Надей почти 27 лет. То есть я, скорее, человек постоянного тока, а не переменного.

- А ваш друг Иосиф Бродский?..

- Его жизнь до эмиграции была связана в основном с Мариной Басмановой (возлюбленная поэта, родившая ему сына. Басмановой посвящено много стихов, в том числе отдельный сборник «Стансы к Августе». - Прим. ред.). А вот в США Иосиф переменил довольно много женщин. Не собираюсь бросать в него камень, скажу только, что многие из его дам считали, что это супружество, а потом все распадалось. Я знаю таких случаев шесть или семь. У Иосифа была Вероника - замечательная женщина, с которой он прожил более 20 лет, но так и не женился на ней.

- Это, наверняка, было до появления его итальянской супруги?

Похороны Анны Ахматовой, Комарово, март 1966 года. Слева анфас — Евгений Рейн, справа над гробом — Иосиф Бродский, у него за плечом — Дмитрий Бобышев

- Верно, до Марии Соццани, с которой он прожил последние семь лет и которая сыграла в его жизни немаловажную роль. Она окончила русское отделение Сорбонны, написала диссертацию по творчеству Марины Цветаевой, а Иосиф тогда приехал в Италию из Нью-Йорка читать лекции, и они познакомились. Мария была моложе Иосифа на 25 лет.

- А как началась ваша дружба с Бродским?

- Думаю, это произошло осенью 1958-го - дневников я никогда не вел, поэтому за хронологию не ручаюсь. В Ленинграде у нас с Иосифом, как оказалось, был общий приятель Ефим Славинский, который затем долго работал в Лондоне на Би-би-си, а тогда только оканчивал романо-германский факультет Ленинградского университета. Ефим - он, кстати, киевлянин - снимал квартиру на Благодатной улице и однажды пригласил меня к себе: мол, будет вино, девушки, словом, молодежная компания. Когда я приехал, Славинский встретил меня на лестнице и сказал, что у них ужасная проблема: один молодой человек уже два часа читает стихи, и они не знают, как его утихомирить. Может, у меня получится его успокоить.

Ефим подвел меня к рыжему, густо краснеющему парню, - это и был Бродский! - и я попытался объяснить, что нельзя обрушивать на людей так много стихов сразу. Надо дать им отдохнуть, а если он хочет много читать, то пусть приходит ко мне домой! На следующий день Иосиф так и сделал.

Признаюсь, те стихи не произвели на меня впечатления - это были в основном подражания Назыму Хикмету, Пабло Неруде - Иосиф никогда потом их не публиковал. Он мне рассказал, что бросил школу и зарабатывает деньги рабочим в геологических партиях. Я ему, в свою очередь, объяснил, как тогда понимал, что такое поэзия. Бродский уехал, его не было несколько месяцев. Когда же снова заявился, то читал совсем другие стихи. Именно тогда я понял, что он замечательно талантливый человек. Вскоре Иосиф мне очень помог при переезде на другую квартиру, поскольку грузчиков я не мог нанять из-за бедности. Так мы подружились. Тем более что оказались еще и почти соседями - жили в трех троллейбусных остановках друг от друга.

«ДОВЛАТОВ ОДНАЖДЫ ТАК НАБРАЛСЯ, ЧТО УСНУЛ В ЛУЖЕ. УТРОМ ОНА ЗАМЕРЗЛА, И СЕРГЕЯ ПРИШЛОСЬ ВЫРУБАТЬ ИЗО ЛЬДА»

- Неужели ничто не омрачало ваши отношения?

- Мы никогда не ссорились, если не считать, что однажды подрались из-за женщины. Когда Иосиф уехал в эмиграцию, мы не виделись долгих 16 лет. За это время он успел получить Нобелевскую премию и стал всемирно знаменитым поэтом, но это не изменило наших отношений: он занимался моими делами, что мог, делал для меня, а я в свою очередь для него.

Единственная официальная супруга Иосифа Александровича, а ныне единственная наследница всех его архивов итальянка по отцу и русская по матери переводчица Мария Соццани была младше поэта на 25 лет

- Что, собственно, и отражено в вашей недавней книге «Мой лучший адресат», не так ли?

- Да, накопилось много взаимных посвящений, стихов, писем, рисунков - Бродский же был блестящим рисовальщиком. Их скомпоновала и издала моя жена Надежда.

- Когда будущего нобелевского лауреата осудили «за тунеядство» и отправили в ссылку, вы приезжали к нему туда?

- Это произошло как раз на его 25-летие. Мы приехали в Норенскую с общим приятелем Анатолием Найманом и привезли подарки: пишущую машинку, японский радиоприемник, чтоб мог слушать зарубежные голоса (в те северные края ведь «глушилки» не доставали), немало книг - по тем временам это были серьезные ценности.

Иосиф снимал за 10 рублей часть избы у одного местного жителя по фамилии Пестерев. Мы приезжаем, а Бродского дома нет - оказывается, его посадили на 15 суток за самовольную отлучку в Вологду. По возвращении в Коношу его сразу загребли.

День рождения на носу, а он сидит. Тогда я как старший говорю Найману: «Возьми две бутылки водки (а у нас с собой их было штук 12) и отнеси в милицию, чтоб его на день отпустили - он потом досидит».

КПЗ размещалась прямо на станции, и там обнаружился забавный человек по фамилии Черномордик. Полковник, родом из Одессы, он что-то натворил во время Потсдамской конференции, за что получил «десятку». А после отсидки остался в этих местах начальником коммунхоза - под его началом были прачечная, парикмахерская и прочее. Черномордик был влиятельным человеком и покровительствовал Бродскому. Он и помог в том, чтобы Иосифа отпустили.

Вчетвером - Найман, Бродский, Черномордик и я - мы отмечали день рождения: разлили водку, намазали икры, а хозяина избы Пестерева позвать не сообразили. Почуяв такое, он стал за стенкой греметь ведром. Мы немедленно опомнились и пригласили его к столу. Пестерев подошел, опрокинул в себя стакан водки, оглядел нас и спрашивает: «Ребята, вы какой нации будете?». Я ответил: «Мы будем еврейской нации». Тогда он так задумался глубоко и говорит: «А я буду русско-еврейской нации». Прямо-таки целая философия!

На русско-итальянской переводчице Марии Соццани Бродский женился в 1990 году, с их общей дочерью разговаривал по-английски. Нью-Йорк, 1994 год

- Похоже, в количестве спиртного вы с Иосифом себя не ограничивали - сколько могли взять на грудь?

- Я мог уговорить и бутылку, Иосиф пил меньше. Обычно употребляли грамм по 300-400. Но у Бродского никогда не доходило до такого, как у Сережи Довлатова, который однажды так набрался, что уснул возле дома прямо в луже. Наутро она замерзла - пришлось мне срочно Довлатова вырубать, так сказать, изо льда! И что ты думаешь - он даже не простудился!

А что касается того нашего пребывания в Норенской и на станции Коноша, то Найман на следующий день уехал, а я остался. Бродский пошел досиживать в КПЗ, а я его ждал. В итоге прогостил у него целый месяц. Это было прекрасное время - весна, переходящая в лето. Работы там у Иосифа, скажем по совести, было немного. Иногда вызывали в совхоз и давали поручения. Помню, мы с ним навоз разбрасывали, какую-то яму копали и еще что-то сгружали в озеро. Это было в июне 1965 года, а уже в августе его досрочно освободили.

«ЗА ДВА БИЛЕТА НА КОНЦЕРТ УТЕСОВА ИОСИФА ВЫПУСТИЛИ ИЗ СУМАСШЕДШЕГО ДОМА»

- А почему он не вернулся домой, а приехал к вам в Москву?

- Когда в Ленинграде началась травля поэта, мне стало ясно, что Иосифа посадят. Я считал, что раздуваемое дело - сугубо ленинградское, а Москве, у которой другие масштабы, нет дела до Бродского - она боролась за всемирную большевистскую экспансию, а локальное ее не интересовало. Я увез Иосифа в Первопрестольную и привел его к Ардовым, где он и поселился. Но постепенно росло опасение, что и там его достанут-обнаружат. Тогда решили отправить Иосифа в... психиатрическую больницу. А поскольку он, как все талантливые люди, был немного с приветом, врачи быстренько обнаружили у него шизофрению и благополучно приняли.

- Войти в психиатрическую больницу просто, а вот выйти из нее...

- Совершенно верно. Через две недели я навестил его в Кащенко. Он вышел из палаты в больничном халате, мрачный и с ужасом воскликнул: «Женька, тут же одни сумасшедшие!». - «А ты думал, - отвечаю, - что здесь одни космонавты? Это же сумасшедший дом!». Иосиф потребовал, чтоб мы его оттуда «немедленно достали», ибо там он жить не может. Да вот только оказалось, что его не хотят отпускать!

Тогда я обратился к писателю Виктору Ардову, который был хорошим знатоком правил советской жизни. Одно из таких неукоснительных правил гласило: обращаться для решения дела нужно на самый верх, а не обивать пороги инстанций, которые только все запутают. Главный психиатр страны Снежневский, которому Ардов позвонил, довольно кисло отнесся к перспективе освобождения Иосифа из психиатрички. Тогда Ардов соблазнил его обещанием... двух билетов на концерт Леонида Утесова, с которым был в приятельских отношениях. На это психиатр клюнул, и Бродский получил свободу.

Иосиф Бродский на аэродроме в Якутске, 1959 год. Когда в 1964-м молодого поэта судили за тунеядство, в качестве претензий и обвинений рассматривалась и попытка Бродского якобы тайно улететь из страны на тлетворный Запад, подбив на это дело знакомого пилота

- Как вы думаете, почему ваш друг в качестве последнего приюта выбрал Венецию?

- Вообще-то, не сам он выбирал. Но любовь к Венеции в нем поселилась давно. Как только он заработал за океаном свои первые деньги в Мичиганском университете, Иосиф во время каникул поехал в Венецию. Затем он 25 лет подряд проводил там зимы, став, можно сказать, коренным венецианцем. В Венеции довольно большая колония и американских, и русских интеллектуалов, и он с ними смешался, так сказать. Думаю, немаловажным было и то, что Венеция похожа на Ленинград.

- Мне кажется, в самой Америке ему не хватало общения с коллегами...

- В каком-то смысле ты прав, он ведь в Штатах обретался в довольно специфическом университетском окружении, в академической среде. Там, вообще-то, много русистов, но каких-то глубоких знатоков русской поэзии, конечно, недоставало. Хотя я вспоминаю наши совместные с Иосифом поездки по Америке - это были такие вечера на двух человек - мы читали с ним стихи в университетах. Собирались полные залы студентов - он был очень популярной фигурой, тем более только что получил Нобелевскую премию.

- Не могу обойти стороной связанный с Бродским болезненный момент, касающийся моей страны. Речь идет о том стихотворении «На независимость Украины», которое содержало резкие упреки отделяющимся от Союза «хохлам» и заканчивалось довольно жесткими словами: «С Богом! Орлы, казаки, гетманы, вертухаи! Только когда пора придет и вам помирать, бугаи, будете вы хрипеть, царапая край матраса, строчки из Александра, а не брехню Тараса». Если бы мы, скажем, где-то с Иосифом Александровичем встретились, могло бы дойти до драки - при всем моем уважении к Бродскому... Вы говорили с ним об этом стихотворении?

- Конечно, говорил. Я сразу сказал, что оно мастерское, но довольно сердито-обидное и что он напрасно так! Украина имеет право на свой выбор. А Иосиф отвечал: «Женька, я его печатать не хочу». И не печатал. Другое дело, что подарил кому-то рукописный текст, и стихотворение довольно быстро стало известным. Это было глупостью!

То, что он подчас выдавал себя за эдакого великодержавного шовиниста, было, я думаю, позой. В этом нет чего-то принципиального. Понимаешь, во многом причиной такого поведения была привычка Иосифа идти против течения, это было в его характере. Достаточно вспомнить тот случай, когда Сергей Довлатов пришел к нему в больницу и сказал, что Евгений Евтушенко выступил против колхозов. На это Иосиф мгновенно отреагировал: «Если Евтушенко против, то я за!». Подобная история возникла и в том стихотворении касательно Украины: раз многие либералы в 90-е годы приветствовали распад Союза и появление независимых государств, раз они за, то Бродский против течения.

- Интересно, а как ваш друг распорядился своей Нобелевской премией?

- Она была внушительной - свыше миллиона долларов. Обычно Нобелевская не облагается налогами, но Иосиф попал в тот единственный год, когда их решили снимать. Налоги съели около трети. А большую часть Нобелевской он потратил на новую квартиру в четыре этажа (в Штатах принято строить вертикальные).

«ТЕЛО БРОДСКОГО ЦЕЛЫЙ ГОД НАХОДИЛОСЬ В МОРОЗИЛЬНОЙ КАМЕРЕ, ПОКА РЕШАЛИ, ГДЕ ЕГО ПОХОРОНИТЬ»

- Вы смогли попрощаться с Бродским?

- Чудом успел. Сперва с ним прощались в помещении ритуальной службы. Там общий холл, к которому примыкают два зала, и в каждом лежало по покойнику: в одном - Бродский, а в другом - какой-то американо-итальянский гангстер, вокруг которого ходили итальянцы, как из фильма «Крестный отец». И вдруг приезжает... Виктор Степанович Черномырдин (в то время он как раз находился в Нью-Йорке). На нем длинное кашемировое пальто, крупные бриллианты на пальцах, в руках букет из белых орхидей. Любопытно, что итальянцы немедленно поняли, что это их человек - такой себе «год-фазер». Мы оказались рядом с Черномырдиным, когда к нему подошел итальянец и обратился на эдаком простом английском: «Вы подойдите и к нашему покойнику - он не хуже вашего».

- После отпевания в католическом соборе Святого Патрика Иосифа временно похоронили на нью-йоркском кладбище Тренти (то есть «Троица»). Что значит «временно похоронили»?

С матерью Марией Моисеевной Вольперт и отцом Александром Ивановичем, Ленинград, 1959 год. Мать умерла в 1983-м, отец — через год, и оба раза власти не позволили сыну приехать на похороны. Бродский посвятил родителям несколько стихотворений и эссе. Одно из них — «Полторы комнаты» — недавно экранизировал Андрей Хржановский. Мать и отца поэта в этой картине сыграли Алиса Фрейндлих и Сергей Юрский

- Просто тело поэта целый год находилось в одной из имеющихся на кладбище холодильных камер. Все это время решали, какое выбрать место для вечного приюта...

- Бродский не оставил какого-либо указания на этот счет?

- Нет. Была идея привезти его на родину и похоронить рядом с Ахматовой в Комарово под Питером, но вдова отказалась наотрез, выбрав Венецию. Думаю, что Мария по-своему права: она Соццани по отцу-итальянцу, а по матери Барятинская. Когда я ей сказал, что надо бы тело Иосифа перевезти в Россию, Мария мне ответила: «Когда большевики взяли Ялту, жившая там моя 92-летняя бабушка уже не ходила, так большевики отвезли ее на кладбище, где и расстреляли. Могу ли я в такую страну отправить своего Иосифа?».

- Евгений Борисович, вы были одним из самых активных создателей альманаха «Метрополь», который отчасти повторил печальную судьбу романа «Доктор Живаго», а его создатели прошли те же круги ада, что и Борис Пастернак...

- А ведь я общался с Борисом Леонидовичем. В 1957 году мы с Бобышевым, возвращаясь из Карпат, оказались проездом в Москве. Нахально, без приглашения явились к Пастернаку, и он нас принял. Даже спросил, голодны ли мы. Мы ответили, что могли бы перекусить. Тогда хозяин состряпал нам яичницу из 10 яиц, аккуратно обрушив их на сковородку. Когда я забеспокоился, зачем так много, Борис Леонидович понимающе улыбнулся: «Ну что ты, что ты! Когда я был молод, у меня был такой аппетит!».

Мы пробыли у него несколько часов. Он нам дал понять, что от стихов подустал, и мы не стали ему читать, зато Пастернак обстоятельно рассказал нам о только что законченном романе «Доктор Живаго». Скандал, связанный с этим произведением, еще даже не начался, и я помню, как Пастернак говорил, что роман появится в журнале и будет напечатан в «Гослитиздате» (ничего из этого не произошло). Прощаясь, он предложил нам выслать свои стихи: мол, оставьте адрес. И действительно, через три недели я получил бандероль со стихами из романа, которую сохранил доныне. А еще Пастернак подарил нам обоим по книге с дарственной надписью только вышедшего «Фауста» в его переводе.

- Неужели вы не понимали, 20 лет спустя выпуская альманах, что нарываетесь на скандал?

- Мы скандала не искали. По большому счету, «Метрополь» не содержал чего-то революционного или подрывного для СССР. Нами двигала идея издать его без цензуры. Даже договорились с издателем - Всесоюзным агентством по авторским правам (ВААП), при котором было свое издательство. Мы собирались на квартире матери Василия Аксенова Евгении Гинзбург - это около метро «Аэропорт», где расположены писательские дома. Примерно полгода колдовали над альманахом - формировали, склеивали. Оформляли его два художника - Борис Мессерер и Давид Боровский. Первоначально альманах был в виде огромного формата папок, на каждый лист наклеивали по четыре машинописных страницы. Получалась книга небывалых размеров.

Когда альманах был готов, в ВААПе печатать его отказались. Мы обратились к Союзу писателей, но там интереса к нашему детищу не проявили. Лишь после этого рукопись была передана в США - известному слависту Карлу Профферу, у которого имелось и свое издательство в городе Анн Арбор, где вскорости «Метрополь» и был издан.

- В Союзе отреагировали немедленно...

- Особенно яростно нападал глава Московской писательской организации в те времена Феликс Кузнецов, который и ныне в начальстве. Разгромную статью поместила «Литературка», газета «Московский литератор» посвятила «отщепенцам» целый спецвыпуск. Взяли за горло очень многих из нас.

Первоначально решили тех, кто не отречется, задушить экономически, то есть запретить где бы то ни было печататься. Только что принятым в Союз писателям Виктору Ерофееву и Евгению Попову приостановили членство - это была довольно странная формулировка по тем временам. А меня «закрыли» на 100 процентов: запретили печататься даже с переводами, отлучили от кино.

Два с половиной года я отвечал на письма в еженедельнике «Неделя». Даже там пришлось маскироваться: мой приятель Володя Кирсанов привозил мне почту, я писал ответы, и он увозил их, а через какое-то время получал деньги и передавал мне. Вот на эти копеечные заработки я жил.

Впрочем, функционеры из Союза писателей вскоре поняли: чтоб развалить какую-то компанию, надо разделить участников (помнишь, еще в древности было «разделяй и властвуй»?). И тогда они решили более именитых - Искандера, Ахмадулину, Вознесенского, Битова быстренько простить.

- А вас?

- Нас - нет! Юз Алешковский, Юрий Кублановский, Семен Липкин, Инна Лиснянская, Генрих Сапгир остались без работы. Кое-кто из них эмигрировал.

Только через три года все понемногу стало рассасываться. А уже в 1984 году вышла в свет моя первая книга - ее рукопись ждала своей очереди в издательстве рекордные 17 лет. Мне тогда было уже почти 49. Вот вам и «Метрополь». Повторяю: он не содержал никакой антисоветчины. Проблема альманаха лишь в том, что большевики-коммунисты хорошо понимали: если рухнет цензура, то, в конце концов, рухнет все.

«ПОСЛЕ ВЫХОДА «МЕТРОПОЛЯ» ВЛАСТИ ТРЕБОВАЛИ ОТ НАС ПОКАЯННОГО ПИСЬМА: ДЕСКАТЬ, АЛЬМАНАХ - ЭТО ПРОВОКАЦИЯ АМЕРИКАНСКИХ СПЕЦСЛУЖБ»

- В прошлом году «Метрополь» отмечал 30-летие, вы поддерживали все эти годы отношения?

- Конечно. Особенно с Василием Аксеновым. Альманах во многом именно его детище. Вася был моим очень давним приятелем, мы подружились еще студентами, только он учился в медицинском институте, а я - в технологическом. Правда, между нами была еще разница: его печатали, а меня нет. Но потом и Аксенов попал в тень, его публикации прекратились: вот поэтому во многом и был задуман такой неподцензурный альманах. А меня как давнего приятеля Аксенов попросил собирать и формировать поэтическую часть «Метрополя», и все стихи туда подбирал я, за исключением Вознесенского. Ахмадулина же дала туда не поэзию, а прозу. А для Владимира Высоцкого это была вообще первая публикация его стихов.

После выхода «Метрополя» власти требовали покаянного письма в «Литературке» - с признанием, что это, дескать, провокация американских спецслужб. Представляете, какой бред?! Этого они от нас, конечно, не добились, а Аксенов стал костью в горле для властей и вынужден был уехать, как и многие другие.

- А почему вы остались, когда здесь было не сладко?

- Ты знаешь, видимо, дело в том, что у меня нет гена эмиграции. Считаю, что я совершенно российский человек: люблю Россию, русскую культуру, литературу, а вот английский до сих пор плохо знаю. Объездил полмира и многое в жизни зарубежья мне нравится, но жить хочу здесь. Хотя в свое время Иосиф мне даже нашел в Штатах хорошую работу - преподавательскую в университете.

- Как по-вашему: возможно ли сейчас появление целого поколения мощных поэтов, как это было в 60-х или еще ранее - в 20-е годы?

- Видишь ли, я считаю, что подобное как-то связано с предчувствием и с появлением каких-то социальных взрывов, катаклизмов. Вот именно предчувствия революции и ее последствия в начале ХХ века, так сказать, вспахали почву, и появилось огромное количество талантов на все вкусы - символисты и футуристы, акмеисты и обериуты. Наше поколение шестидесятников тоже высветилось благодаря развенчанию культа Сталина, хрущевской «оттепели» и научно-техническому рывку.

В начале 90-х мы вновь пережили колоссальный взрыв, распад СССР, но что-то не проявилось большого количества талантов. А как будет дальше, гадать не берусь.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter